Шедевры юмора. 100 лучших юмористических историй
Шрифт:
— Д-да, при таких условиях довольно неудобно входить.
— Но постойте, я ей сейчас скажу, что это вы! Ради вас, быть может, она сделает исключение и прекратит на несколько минут свои дьявольские забавы!
Он подошёл к двери и постучал.
За дверью грянул выстрел.
Он отскочил.
— Чёрт знает, тут заплатишь за концерты жизнью. Синьора Андалузи, это г. X, критик, которого вы всегда читаете? Ради Бога, прекратите вашу дьявольскую баталию, хоть для того, чтобы
— А! это г. X! Я рада его видеть! Пусть войдёт!
Она стояла посреди комнаты, в трико телесного цвета, как гимнастка, с пистолетом в руках.
Комната была полна пороховым дымом, за перегородкой ревел леопард. С потолка спускалась трапеция.
— А, m-r X! Я рада вас видеть! А я немножко стреляла! Не правда ли, я недурно попадаю в цель?
В середине кружка застряло несколько пуль.
— Да, но ваш импресарио говорит, что вы собираетесь сделаться ещё и воздухоплавательницей!
— А, m-r Ракош уж успел пожаловаться! Да, да, я лечу.
— Держась зубами за трапецию! Великая и знаменитая концертная певица…
— Мне надоело быть знаменитой певицей, я хочу быть знаменитой гимнасткой. Знаменитых певиц много, — Леона Дар — одна! Это меня бесит! Я не хочу, чтоб она была самой мужественной из женщин. Я лечу точно так же. К тому же это вовсе не так трудно. Я уж научилась висеть по десяти минут, держась зубами за трапецию. Не всё ли равно висеть в комнате или на воздухе. Хотите, я покажу вам, как это делается. Ракош, стул!
— Ради Бога, синьорина! Я враг сильных ощущений!
— Если вы боитесь смотреть, — не нужно! А жаль! Вы убедились бы, что Эмма Андалузи такая же великолепная гимнастка, как и певица!
— Поговорим лучше о вашем концерте.
— Я не пою.
— Господи, полный сбор! — взвыл в углу m-r Ракош.
— Мне нет до этого дела. Я не пою, потому что у меня есть дела поважнее: я собираюсь лететь, наконец, мой леопард становится всё более и более свирепым. Кроме того, мне нужно стрелять.
— Синьорина! Но ради вашего несчастного импресарио, ради публики, которая так жаждет слышать знаменитую Эмму Андалузи…
Она задумалась:
— Ради импресарио ничего. Для публики всё. Я пою. Вы знаете мою слабую струнку. Это мой бог, мой повелитель, идол, которому я молюсь! Публика мне заменяет всё, — семью, любимого человека. Если б публика потребовала этого, я пожертвовала бы для неё всё, — себя, своё тело. Если б публике это доставило удовольствие, — я умерла бы на её глазах в пытках инквизиции.
Только под звуки её аплодисментов!
Публика требует, — Эмма Андалузи поёт!
На следующий день все газеты возвестили о новых причудах знаменитой Эммы Андалузи.
Абонемент на три концерта вперёд по сумасшедшим ценам был разобран.
Наступил день концерта.
8 часов. Зал благородного собрания переполнен, а Эммы Андалузи всё ещё нет.
Четверть девятого. Публика волнуется.
Двадцать минут девятого.
Наконец-то!
Появляется её секретарь с драгоценностями и подковой. Эмма Андалузи никуда без грязной железной подковы не ездит.
Камеристка, которая несёт её Бобби, маленького мопса, в ошейнике, осыпанном крупными брильянтами, два ливрейных лакея с массой картонок и m-r Ракош с бонбоньеркой конфет для маленького Бобби.
Эмма Андалузи, вся в перьях, кружевах, брильянтах, бросается в кресло и начинает кормить Бобби конфетами.
— Синьорина! Синьорина! — умоляюще бормочет г. Ракош, кидаясь на колени. — Пора начинать!
— Ах, пойдите вы с вашим пением! Как я могу петь, когда маленький Бобби болен! Смотрите, он не ест даже шоколадных конфет!
— Синьорина!!!
M-r Ракош с умоляющим видом обращается к старшинам, стоящим в дверях:
— Уговорите хоть вы её, что пора начинать.
Из зала доносятся аплодисменты потерявшей терпение публики.
— Публика! Аплодисменты!
Эмма Андалузи кидает мопса на пол так, что тот визжит.
— Пустите меня к моей публике!
И она с горящими глазами бежит на эстраду.
Каждая ария, спетая её звучным, красивым грудным голосом, вызывают восторг.
В антрактах старшины рассказывают о сцене в уборной.
— … Но стоило ей услыхать аплодисменты.
— Вот это настоящая артистическая натура!
— Это артистка в душе, взбалмошная, сумасшедшая, но артистка.
И публика ревёт:
— Андалузи!.. Браво… Андалузи!..
Она поёт без конца.
Посылает воздушные поцелуи, смотрит своими огненными страстными глазами, словно готовая отдаться всей публике.
А когда её засыпают цветами, она хватается за сердце, дрожит, изнемогает от восторга, от счастья, как будто от страсти любви.
Публика сумасшествует.
По окончании концерта я иду в уборную и ещё издали слышу крики, вопли.
Что случилось?
По уборной летают картонки, шляпы, боа из перьев, ноты, веера, букеты.
Бедный Ракош прижался в уголке весь засыпанный цветами.
Она кидается ко мне.
— Он меня обманул! Он низко меня обманул! Он привёз меня в Россию! Вообразите, я сейчас хотела ехать охотиться на медведей, — а он говорит, что здесь нет медведей! Значит, это не Россия, если нет медведей! Скажите, где я, наконец, в какой стране?