Шекспировские чтения, 1977

Шекспир Уильям

благодарит он небо, вновь обретая свою жену.

Те религиозные, мистические, трансцендентальные трактовки "Перикла", о которых мы упоминали ранее, основываются главным образом на приведенных нами примерах обращения Перикла к богам, к небесным силам (к ним обычно добавляют еще кое-какие менее значительные детали и реплики такого же рода).

Сторонники этих трактовок фактически отождествляют мироощущение героя с мироощущением автора, строят свои концепции только на толковании образа главного героя пьесы. Такой подход методологически неверен. Однако и сам по себе образ Перикла не дает основания для религиозных и мистических интерпретаций.

Полностью

отпадает христианский смысл "Перикла" - боги здесь чисто языческие. Если бы Шекспир хотел придать своей пьесе христианский колорит, он не заменил бы Дианой ангела, который у Туайна является во сне Аполлонию и указывает ему, где находится его жена, или "высшего бога", выполняющего ту же функцию у Гауэра. При том обилии анахронизмов, которые допускает условно-сказочный характер последних пьес Шекспира, этот анахронизм также был вполне возможен.

Кроме того, зритель или читатель в шекспировских трагикомедиях, в том числе и в "Перикле", всегда приподнят над героем и может судить его с иных позиций, восприятие героя уже восприятия зрителя. Контекст "Перикла" убеждает, что, во-первых, частые ссылки на богов (не только у главного героя, но и у других действующих лиц) - это один из способов, с помощью которых создается в пьесе сказочная атмосфера, атмосфера чудесного. Что же касается самого Перикла, то его многочисленные обращения к "неведомым силам", "могучим силам", к звездам, богам, судьбе, фортуне и т. д. передают внутреннее состояние беспомощности героя перед лицом непонятных ему сложных жизненных сплетений и чувство зависимости от обстоятельств, находящихся вне его понимания и его воли.

Перикл не чувствует себя хозяином собственной судьбы потому, что не является таковым - ни тогда, когда зависим от людей или природы, ни тогда, когда одолеваем невзгодами, ни тогда, наконец, когда узнает удачу.

Но судьба Перикла определяется отнюдь не небесными предначертаниями. Мы уже показали, что первый цикл его бедствий, равно как и временное возвышение его, имеет чисто земное и очень конкретное обоснование. Человеческая злая воля служит причиной и последнего его несчастья: злоба Диониссы лишает его любимой дочери.

Однако два момента в истории Перикла действительно как будто дают основание для трансцендентального толкования. Дважды в жизни он оказывается жертвой моря: в первый раз море лишает его всего достояния, во второй - жены и фактически дочери. И если первое кораблекрушение косвенно связано с первопричиной бедствий Перикла - тиранией Антиоха, то буря в начале III акта никакими человеческими интригами и кознями не предвосхищена. Море здесь выступает как самостоятельная, почти одушевленная сила. Поэтому необходимо выяснить, какую же роль вообще играет море в пьесе.

Образность, связанная с морской стихией, пронизывает всю пьесу. Начиная с момента, когда Перикл решает покинуть Тир, гул моря слышится на протяжении всего произведения.

Образ моря многосложен и в разных частях пьесы неодинаков. Различна, хотя всегда велика, и роль моря в судьбах действующих лиц. Разнообразны и художественное значение, и мировоззренческий смысл изображения морской стихии.

Поначалу море - сила, полностью враждебная человеку. Именно такой характер носит первое упоминание о море в пьесе, в 3-й сцене I акта, где Геликан, сообщая об отъезде Перикла, говорит: "Избрал он долю моряка, который смерть ежеминутно видит" (перевод П. Козлова), а Тальярд, услышав слова Геликана, уверенно заявляет: "На суше не погиб - погибнет в море".

Эти реплики предваряют образ моря, возникающий в монологе Гауэра ко II акту.

И вот плывет Перикл опять:

Но можно ль морю доверять?

Вновь буря, гром над головой,

Внизу - пучины жадный вой.

Корабль сейчас ко дну пойдет;

Царя такая ж участь ждет.

Оправдывается, хотя и не совсем, предсказание Тальярда: море здесь несет гибель людям; оно хоть и милует самого Перикла, но лишает его всего состояния.

У Гауэра море - орудие судьбы:

Но вот устала наконец

Судьба от ярости. Храбрец

На сушу выброшен.

В английском тексте еще более определенно подчеркнута идентичность в данном случае судьбы и моря: "Пока судьба, уставшая приносить беды, выбросила его на берег, чтобы дать ему радость". Обратим внимание также на отсутствующий в русском переводе слабый намек на то, что море может приносить и радость.

Образ гневного, бушующего моря, которое, как щенком, играет человеком, господствует и в последующей 1-й сцене II акта. "Безжалостно меня швыряло море // На берега скалистые..." - говорит Перикл. В его монологе, который мы приводили выше, и в дальнейших репликах, обращенных к рыбакам, грозное могущество моря представлено и как сила природы (Перикл говорит о том, что как смертный он подвластен бушующим стихиям), и как орудие судьбы.

Море для Перикла "rough", т. е. грубое, суровое, бурное, неприятное. Он называет море "похитителем" (ср.: "rapture of the sea" (II, 1, 143); "rapture" толкуется английскими комментаторами как "violent seizure", насильственный захват {Shakespeare W. Pericles/Ed. by F. D. Hoeniger, p. 50. Note to Jine 154.}), море не щадит никого из людей ("that spares not any man" II, 1, 121). Однако здесь есть новый оттенок в образе моря, который слабо обозначился уже ранее в последних словах монолога Гауэра (о судьбе, дающей радость): море в гневе забрало доспехи, но, успокоившись, вернуло их. Значит - море не только берет, но и дает.

Но об этом оттенке мы на время забываем, ибо и в последующем беглом упоминании о море (когда Перикл говорит Таисе: "...злое море корабли мои // Похитило, друзей меня лишило..." - II, 3), и в словах Перикла, которые Таиса передает Симониду ("...дворянин из Тира, которого несчастье, причиненное морем, лишило корабля и друзей" - подстрочник; англ. текст - II, 3, 82-89), и особенно в III акте море предстает еще более яростным и неистовым, чем раньше.

Прекрасный, истинно шекспировский стих первого монолога Перикла в III акте, отрывок из которого был приведен выше, великолепно передает грохот сшибающихся волн, медный рев свирепого ветра - словом, все буйство разъяренных стихий, то возносящих корабль Перикла к самому небу, то низвергающих его в адские бездны, заставляющих корабль плясать ("пляшущий корабль", "dancing boat" - III, 1, 13) под аккомпанемент громов и злые вспышки молний.

В III и IV актах поэтический образ бури главенствует и придает художественное единство разбросанным по месту действия и разорванным во времени эпизодам. Грозная музыка бури зарождается во вступительном монологе Гауэра, мощно звучит в начале III акта, слышится и в последующих сценах. О шторме, бушевавшем в 1-й сцене III акта, нам постоянно напоминают действующие лица пьесы в дальнейшем. Первые же реплики во 2-й сцене, в доме Церимона, устанавливают связь этой сцены с предыдущей: появляется хозяин с незнакомцем, потерпевшим кораблекрушение, и приказывает Филемону: