Шепот шума
Шрифт:
Они ели нечто, что могло бы быть бараниной, и доставали нечто, что могло бы быть запеченным чесноком, и все это с нечто красным, что могло бы быть тертой морковкой, посыпанное нечто желтым, что могло бы быть зеленым. Они ели в воображении воспоминание. Им было не скучно. Но ужасно хотелось есть.
А потом Вера сказала, что быть миллионером - это особый талант. Что вот если ты настоящий художник, то за настоящей картиной опять, опять и опять, все время опять, так и будет идти настоящая картина, но деньги за это не будут идти, то же самое у настоящих миллионеров, даже если они не хотят, то миллионы будут идти к ним опять, опять и опять, и они никогда не останутся без ног, как Рембо,
– Но теперь ты не бедная, - сказал Н.-В.
Но на самом деле Вера была бедная, потому что у нее теперь не было своих же собственных картин, которые она уже продала.
– А может, я сама бы хотела их купить, но у меня денег на них нет. Я так бедна, чтобы их купить, я настолько бедна, что могу их только продать.
– Как ты можешь это говорить?
– Как говорю.
Еще: в карманах бывают деньги, в одежде, которую почему-то сейчас не носишь, иногда на полке, а больше нигде не бывает денег, нет, они еще бывают иногда у других людей, твои собственные деньги, которые им просто нужнее, чем тебе. И если они еще бывают, то у мамы, но это самое последнее их пристанище, потому что после мамы их уже не бывает нигде. Они не летают в воздухе, в воде они тонут на память о будущем свидании, в лесу из-за денег убивают. Вот и все. Зато Ньютон был начальником монетного двора. И он сделал открытие: что вот если яблоко падает на землю, и луна падает на землю, и яблоку и луне одинаково хочется упасть, но все-таки яблоко падает, а луна нет, потому что луна больше яблока, а яблоко меньше луны, но страсть падения, или - как он говорит ускорение, одинакова и для яблока, и для луны. И если бы яблоко было как луна, и если бы луна была как яблоко, то луна бы упала, как яблоко, а яблоко бы висело, как луна. Вот и все, и больше ничего об этом. Обо всем.
А утром Н.-В. отвез Веру в Москву. И они очень тихо простились - до завтра. И завтра они должны были встретиться уже навсегда, и уже больше не расставаться никогда. Так они решили сегодня, даже уже вчера.
И Вера шла домой и думала, как она увидится с дон Жаном и скажет ему, что им больше не надо видеться. И что она сначала скажет, а что потом. И что он на это ей скажет. И когда она вошла, то сказала: "Я была в галерее". И дон Жан как-то спокойно сказал: "Хорошо".
– Ты не звонил туда?
– спросила.
И он сказал: "Нет".
"А что, были звонки?"
И она сказала: "Нет".
И тогда она сказала: "Кажется, нам надо расстаться". И посмотрела ему прямо в лицо. И вдруг увидела, что он почему-то улыбнулся. Но так быстро. А потом быстро отвернулся. И она подошла с той стороны, с другой стороны, чтобы оттуда посмотреть ему в лицо. И только она посмотрела, он опять отвернулся, и ей показалось, что у него в глазах слезы, а может, это обман зрения, а может, все, все, что вокруг на земле, - это тоже только обман зрения, и на самом деле все не зеленое, желтое и голубое, а какое-то бледно-белесое и бесцветное.
– Я позвоню, - сказала Вера и пошла к двери. И он не повернулся.
И она шла по улице, и она почему-то думала, кто же это все-таки сидел там под березой, такой черный. И вдруг она догадалась, что это был крот. И эта догадка ее жутко развеселила, и ей стало жалко, что она не вышла и не посмотрела тогда на этого крота, и она подумала, что она никогда в жизни не видела крота, и вот один раз могла бы увидеть, но так и не увидела, "А если это был кролик, то можно было и не выходить", - почти равнодушно подумала она. Но, конечно, это был крот. И она совсем не думала о дочке, о маме, о доне Жане, но зато с такой отчетливой ясностью представляла, как бы она погладила этого крота, если бы вышла, если бы это на самом деле был крот.
Н.-В. ехал к Василькисе и был почти счастлив. Ему казалось, что объяснение будет простым и легким. И коротким. Он только вернет ключи от дачи и машины. И пока он ехал к Василькисе, он даже думал не о разговоре с ней, а о Снандулии, с которой говорить будет намного сложнее, потому что он ее все-таки любит. И когда Василькиса открыла дверь, и он ее увидел, он даже удивился, что ему вообще даже нечего ей сказать. Вообще это надо сразу говорить. А он стоял и молчал. И только когда он прошел в комнату и сел, он встал и сказал:
"Похоже, что все".
– Ты ей обо всем сказал?
– Василькиса решила, что наконец он объяснился со Снандулией, и улыбка счастья появилась на ее лице.
– Нет, - сказал Н.-В.
– то есть я не это хотел сказать.
Конечно, надо объясняться над улице под облаком, показать на облако и сказать: "Я больше тебя не люблю", - и раствориться в воздухе. А что можно сказать в комнате? Куда деваться после слов?
Все-таки удалось не слишком греметь ключами, когда он положил их на столик.
– Вот, - сказал он, - а я уезжаю.
– Куда?
– не поняла Василькиса.
– Я пришел проститься.
И тогда ей непременно захотелось знать - кто эта она, с которой он.
Н.-В. этого не ожидал, такой настойчивости. А потом пошли слезы. Если бы это спросила Снандулия, он бы сказал. Но Василькисе он не мог сказать, потому что, кажется, никогда, ничуть, ни вообще хоть сколько-нибудь, хотя бы каплю не любил ее. И она спрашивала, а он не отвечал. И она умолкла, а он был неумолим.
– Но хотя бы можешь выполнить мою последнюю просьбу, - сказала она.
– Ну, говори.
– Можешь сейчас отвезти меня на дачу?
И Н.-В. сказал: "Хорошо". И в машине Василькиса была как-то неестественно оживлена. То она говорила, что никогда и не верила ему, и вдруг сразу же начинала говорить, что не верит ему сейчас, что она знает, что он ее любит, что на него нашел туман, что они не должны вот так расстаться, что она готова его ждать всегда, что она бы ему все простила, что она все может понять, что она его любит. И он молчал. И тогда она начинала говорить о том, что она знала, что он ее обманывает. "У тебя их сотни", - сказала она. Это даже его рассмешило, и он сказал: "Тысячи". И она сказала, что это ей все равно, потому что она его любит.
Они приехали, и Василькиса очень по-деловому сказала, что он может поставить машину в гараж, и: "Пожалуйста, катись отсюда". И это сочетание "пожалуйста" и "катись" почему-то тронуло его.
– Я же тебя не хотел обидеть, - сказал Н.-В.
– Хоть чаю на дорогу выпей, - сказала Василькиса.
И они вошли в дом.
Н.-В. сел на диванчик и стал наблюдать, как она ходит, как наклоняется, как поворачивает голову, и понял, что ему просто не нравится то, как она это делает. И это невероятно! Но это может или нравиться, или не нравиться. Это можно терпеть. Но потом терпение может кончиться. А можно и всю жизнь терпеть. Ведь терпят же люди друг друга. Живут и терпят. Терпят и живут. Он даже не боялся, что она может как-то случайно догадаться о вчерашнем Верином присутствии здесь. "Все равно", - подумал он. Но она не догадалась. Ей все еще казалось, что все еще не конец. И в конце концов он даже остался на ночь.