Шесть мессий
Шрифт:
Голос звучал мягко, с неподдельной ноткой искренности. То было не обычное ханжеское пустословие, и, хотя Дойл противился любым попыткам такого рода воздействия, его это тронуло. Он поймал себя на том, что удивляется проницательности незнакомого священника: как точно смог этот посторонний человек проникнуть в его чувства! Неужели они так прозрачны? Священник тем временем, блюдя приличия, не отводил взгляда от моря.
— Порой самое лучшее в себе мы оставляем позади, — сказал Дойл.
— Может случиться так, что в ходе путешествия появится цель, о которой путник вначале не имел представления. —
Дойл позволил этим словам скользнуть внутрь и успокоить себя, внутренняя преграда пала. Ленивые волны Ла-Манша ласкали взгляд, и на Дойла снизошло умиротворение.
Из забытья его вырвал отразившийся от воды и ослепивший Дойла на мгновение блик солнечного света. Дойл не знал в точности, как долго стоял там, пока они не заговорили, но прибрежная линия с тех пор изменилась. Открытая сельская местность, пологие холмы. Океан манил вдаль.
Дойл оглянулся. Священника нигде не было.
На палубу уровнем ниже той, где стоял Дойл, вышел и направился к грузовому трюму «Эльбы» красивый широкоплечий блондин. Он плавно слился с толпой, мимоходом заговаривая с людьми на безупречном немецком, в котором ощущался аристократический акцент, характерный для жителей Гамбурга. Не привлекая к себе особого внимания, с непринужденной улыбкой на лице человек заказал выпивку, зажег сигарету и прислонился к колонне, внимательно рассматривая своих попутчиков.
И пришел к выводу, что никто из этих самодовольных, глазеющих на береговую линию бюргеров не заметил, как он поднялся с нижней палубы.
Это хорошо. Никто не видел его и в трюме. И до сих пор ни один из офицеров корабля не обратил на него особого внимания, разве что скользнул по нему мимолетным взглядом, не более.
Наконец земля исчезла за горизонтом, и пассажиры, не замечая его пристального взгляда, начали расходиться с палубы; многие двинулись к бару, собираясь обсудить будущий переход через Атлантику.
А вот и двое молодых людей, с виду торговцы, одетые не столь элегантно, как эти праздные буржуа; они остались в стороне, возле спасательной шлюпки, где вели разговор в той серьезной, заговорщической манере, которую он так часто отмечал, наблюдая за ними в Лондоне.
Поняли ли эти два еврея, что за ними наблюдают? Пока нет. Но что-то спугнуло их, насторожило обоих еще в Лондоне, побудив так быстро собраться и отбыть за море. Ему пришлось нелегко: попробуй-ка в такие сжатые сроки собрать команду и направить ее сюда. Но он справился.
По ходу беседы оба покосились в его сторону, но он перевел взгляд на проходившую мимо женщину и приподнял шляпу. А когда незаметно взглянул на них снова, двое уже забыли о нем и покидали палубу, поглощенные своим разговором.
Блондин наблюдал за тем, как они удалялись. Следующей его задачей было найти их каюты; потом он подключит остальных.
Бросив сигарету за борт, он последовал за молодыми людьми.
Затруднений не предвиделось.
В море. Прибытие в Сан-Франциско
В это время на палубе другого корабля (ржавого убогого корыта под названием «Кантон», плывшего из Шанхая со всяким сбродом), только что одолевшего полмира и вошедшего в пролив, ведущий к широкой глубоководной гавани, — у правого борта стоял мужчина и спокойно смотрел на приближавшийся неведомый материк. Когда четко обрисовалась мифическая земля изобилия, заполнявшая палубу толпа обездоленных иммигрантов разразилась ликующими возгласами. После двух недель, проведенных в душных, грязных трюмах, так хотелось верить, что рискованная игра, в которой они поставили на кон свои жизни, возможно, и вправду стоила свеч.
Мужчина стоял почти посреди толпы, однако отдельно от нее, сам по себе; никто не задевал и не толкал его. Среднего роста и телосложения, внешне ничем не примечательный, места он занимал совсем немного, но это было его место, его личное пространство, никто не думал на него посягнуть, а сам факт присутствия этого человека не задерживался ни у кого в памяти. Даже здесь и сейчас, посреди возбужденной, взбудораженной толпы, он, хотя вовсе не прятался и не маскировался, оставался незамеченным. То была одна из самых удивительных его способностей — когда дело того требовало, становиться фактически невидимым.
Мужчина не знал своих родителей и настоящей фамилии; когда его, младенцем, нашли брошенным в переулке, при нем не обнаружилось ничего, что хотя бы как-то намекало на его имя. Однако он с ранних пор выказывал такую уверенность, целеустремленность и силу воли, что братья из воспитавшей мальчика обители нарекли его Канацзучи, что значит «молот».
Когда корабль причалит и они будут проходить в Сан-Франциско иммиграционный контроль, ни один чиновник не усомнится в том, что имеет дело с одним из четырех сотен бедняков кули, нищих китайских поденщиков из провинции Гуандун в Поднебесной. Он знал, что с выбритым лбом и узлом волос на макушке может вполне положиться на неспособность белых людей отличить одного азиата от другого.
Никому из них и в голову не придет то, что перед ними японец, тем более — святой муж из древнего монашеского ордена с острова Хоккайдо. И уж конечно, в этом можно было не сомневаться, ни у кого не зародилось бы и мысли о том, что он является одним из самых опасных людей на планете.
Канацзучи закончил медитацию, наконец-то, пусть на время, достигнув внутреннего равновесия. По мере того как судно подходило к берегу, видения, которые последние три месяца терзали его сны, становились все более тревожными, и лишь эти медитации оказывали какое-то успокаивающее воздействие.
Пологие прибрежные холмы, на которых раскинулись пригороды, приближались, и возбуждение на палубе нарастало. Переместив на спине легкий продолговатый сверток, Канацзучи задумался: попросят его показать его содержимое, когда он будет проходить досмотр? Многие из квалифицированных работников на борту — плотники, каменщики — везли с собой инструменты. Может быть, им разрешат пройти, не показывая свои пожитки, или ему придется изыскать способ обойти контроль.
К этому Канацзучи был готов. Он проделал слишком далекий путь и не допускал даже мысли о неудаче, а потому знал, что, если чиновники увидят спрятанный меч, придется их убить.