Шестьдесят рассказов
Шрифт:
Никогда еще в мировой истории, начиная с древних времен, не было таких блистательных побед, таких удачливых армий, таких талантливых генералов, никто не помнил таких стремительных марш-бросков и такого обилия завоеванных земель. Даже самый захудалый солдат-пехотинец к концу войны становился настоящим богачом — так много добычи приходилось на его долю. Сбывались самые дерзкие надежды. В городах по вечерам ликовал народ, вино лилось рекой, плясали даже нищие. А между двумя стаканами вина всегда хочется спеть, затянуть в тесном кругу друзей какую-нибудь нехитрую песенку. «Через поля и села…» — слышалось повсюду, и песня звучала целиком, включая третий куплет.
А когда новые батальоны, отправляясь на войну, проходили по площади Коронации,
Полки шагали через поля и села, из года в год продвигаясь все дальше, и неизвестно было, когда же наконец они вернутся назад. А тем временем они теряли одного за другим тех, кто бился об заклад, уверяя, что вскоре придет последний долгожданный приказ. Битвы, победы, победы, битвы… Войска уже были невероятно далеко, в неведомых краях, носивших такие мудреные названия, что и не выговоришь.
И это продолжалось — от одной победы к другой! — до тех пор, пока площадь Коронации не обезлюдела, окна королевского дворца не заколотили досками и до городских ворот не донесся грохот приближающихся вражеских колесниц. А на далеких равнинах, где проходили непобедимые королевские войска, выросли рощи, которых раньше не было, — однообразный лес деревянных крестов… до самого горизонта кресты, кресты — и ничего больше. И все потому, что судьбу этих армий решали не мечи, не огонь, не ярость кавалерийских атак, а песня. Король и его генералы вполне разумно сочли ее неподходящей для войны. Этот простенький мотив, эти безыскусные слова были голосом самого рока: неустанно, год за годом он предостерегал людей. Но король, полководцы, многоопытные министры оставались глухи, как камни. Никто не внял этому голосу, никто, кроме простых, увенчанных славой солдат, тех, что устало шагали в сумерках по дальним дорогам навстречу смерти и пели свою песню.
14
КОРОЛЬ В ХОРМ-ЭЛЬ-ХАГАРЕ
Это произошло в Хорм-эль-Хагаре, за Долиной Царей, на раскопках дворца Менефтаха II.
Руководитель раскопок Жан Леклерк, очень талантливый, уже немолодой ученый, получил письмо от секретаря Управления по охране древностей, в котором тот сообщал о предстоящем важном визите: раскопки посетит известный зарубежный археолог граф Мандранико, и ему следует оказать наилучший прием.
Леклерк не помнил археолога по фамилии Мандранико. Вмешательство Управления по охране древностей, подумал он, вряд ли объясняется подлинными заслугами этого человека перед наукой — просто у графа есть какой-нибудь высокопоставленный родственник. Однако это не вызвало у Леклерка досады, скорее наоборот. Уже дней десять он томился в одиночестве: помощник его уехал в отпуск. Мысль, что он увидит в этой глуши новое лицо, человека, которого могут хоть немного заинтересовать его старые камни, была ему даже приятна. Как истый джентльмен, он отправил грузовичок за продуктами в самый Акхимим, а на дощатой террасе, откуда открывался вид на весь район раскопок, устроил столовую — получилось даже изысканно.
И вот наступило то летнее утро, душное, наполненное тяжелым зноем; и, как всегда в пустыне, вместе с новым днем в душе родилась несмелая надежда, которая — увы! — рассеивается под лучами солнца. Накануне на краю второго внутреннего двора, где громоздились бесформенные глыбы обрушившихся колонн, показалась из-под песка стена с весьма интересной надписью. До сих пор для ученых оставалось загадкой царствование Менефтаха II — именно о нем говорилось в этих строках, пришедших из тьмы веков. «Дважды цари, носившие имена севера и болот, приходили и простирались перед фараоном, его могуществом, жизнью, здоровьем и силой (речь шла, по-видимому, об изъявлении покорности мятежными властителями номов Нижнего Нила) и, побежденные, ожидали его у двери храма. На них были новые, умащенные благовониями парики, в руках они несли венки из цветов, но глаза их не могли вынести источаемого фараоном света, уши — его голоса, руки и ноги их дрожали, когда он отдавал приказания, слова застревали в горле при виде великолепия Менефтаха, сына Аммона — жизни, здоровья, силы…» Ученый проработал при свете керосинового фонаря всю ночь, но дальше надпись расшифровке не поддавалась.
Леклерку эта находка доставила подлинную радость, хотя он уже не придавал своим научным открытиям, своей славе такого значения, как прежде. Там, на востоке, где несла свои воды невидимая река, терялась среди занесенных песком скалистых террас автомобильная дорога. Всматриваясь в бескрайнюю даль, археолог предвкушал удовольствие объявить гостю о своей находке — так ожидаем мы минуты, когда сможем сообщить ближнему радостную новость.
Еще не было восьми утра, когда он увидел на горизонте легкое облачко. Оно поднялось, потом опустилось, вновь заклубилось, становясь все плотнее и вздымаясь все выше в недвижном прозрачном воздухе. Вскоре дуновение ветерка донесло шум мотора — автомобиль с заморским гостем был уже близко.
Леклерк ударил в ладоши и подал знак двум прибежавшим феллахам. Они бросились к ограде и распахнули тяжелые ворота. Машина въехала на территорию раскопок. Леклерк с легкой досадой заметил на ней знак дипломатического корпуса. Автомобиль остановился почти прямо перед ним. Первым выскочил вылощенный молодой человек — Леклерку показалось, что он уже когда-то встречался с ним в Каире; затем вышел высокий смуглый господин с серьезным, даже скорбным выражением лица; наконец, с большим трудом вылез поддерживаемый смуглым господином маленький сухонький старичок с физиономией абсолютно невыразительной, в складках и морщинах, как у черепахи. Леклерк понял, что это и есть высокий гость. Опираясь на тросточку, граф Мандранико направился к раскопкам. Леклерка, казалось, никто не замечал, хотя он, с его импозантной внешностью, одетый в белый, свободного покроя, костюм, должен был бы сразу привлечь внимание. Но лишь спустя какое-то время к нему подошел вылощенный молодой человек и объявил, что он, лейтенант дворцовой гвардии Афге Кристани, и барон Фантин (вероятно, лейтенант указывал на смуглого господина) имеют честь (непонятно, к чему такая торжественность) сопровождать мсье графа Мандранико в этом посещении, которое, они уверены, окажется в высшей степени интересным.
И вдруг Леклерк узнал гостя: слишком часто египетские газеты помешали фотографии чужеземного короля, живущего в изгнании в Каире. Видный археолог? Впрочем, это было не так уж далеко от истины. В юности — вспомнил египтолог — король действительно проявлял живой интерес к истории этрусков и даже официально покровительствовал ее изучению.
Слегка смущенный, Леклерк сделал несколько шагов вперед и, покраснев, поклонился. Гость, рассеянно улыбаясь, пробормотал несколько слов и протянул руку. Затем представил своих спутников.
Вскоре Леклерк обрел обычную непринужденность.
— Сюда, сюда, господин граф, — проговорил он, указывая дорогу, — лучше начать осмотр сразу же, прежде чем станет слишком жарко.
Краешком глаза Леклерк заметил, что барон Фантин, по-прежнему хранящий чрезвычайно серьезный вид, предложил графу руку, но тот чуть ли не гневно оттолкнул его и мелкими шажками — каждый давался ему, видно, с трудом — двинулся вперед. Молодой Кристани, неопределенно улыбаясь, шел за ним следом; под мышкой он нес белый кожаный портфель.
В центре каменистой возвышенности, к которой они направлялись, уходил глубоко вниз длинный раскоп; его крутые склоны были срезаны с поразительной точностью. На самом дне, посреди очень широкой и плоской ямы, мертво застыла разрушенная колоннада — главный фасад древнего дворца. За ним, на первый взгляд, казалось, в беспорядке, сталкивались углы, геометрически правильные тени, темнели прямоугольные глазницы входов и окон, словно свидетельствуя о том, что и здесь, в этой вымершей пустыне, некогда царил человек.