Шестеро
Шрифт:
– На самом деле, не могу. Не представляю, что это случилось по-настоящему, – я помотала головой, не желая верить в реальность происходящего.
– Когда тебе покажут фото, станет только хуже. Будь готова к этому, полицейские теперь еще долго не отстанут, протащат через десятки допросов, пока от нас не останется ничего, кроме выжатых лимонов.
Я молча кивала, не желая даже представлять, что теперь начнется, но один вопрос меня беспокоил слишком сильно.
– Почему вы сказали, что мне стоит с этим разобраться?
– Он был пациентом нашего центра, и
– И как я могу в этом убедиться? Мне переучиться на детектива или что?
Михаил снова махнул рукой и молча отправился в свое рабочее кресло.
– Ты несешь ответственность за происходящее в стенах твоего кабинета для встреч. Тебе стоит присмотреться к ним и дать мне позднее ответ.
– Какой? – я с неподдельным удивлением слушала его и искренне не понимала, в здравом ли он рассудке?
– Что среди них нет убийцы, конечно же.
– Вы шутите?
– Вовсе нет. Пообщайся с ними, понаблюдай, позадавай провокационные вопросы, изучи еще раз истории их жизни. Дай мне хотя бы пятидесятипроцентную гарантию, что это – не они.
– Я не смогу. Да и разве группу не стоит закрыть на время следствия?
– Исключено. Ваши встречи должны не только продолжаться, но и стать чаще. Хоть они и подозреваемые, но все еще наши пациенты, нам необходимо поддерживать их в трудные времена. Я рассчитываю на тебя, Ева.
– А вот я бы не стала…
– Все, иди, мне еще кучу народа по скайпу убеждать, что мы не в каменном веке живем, и лоботамию в наших центрах не делают.
Раны ради боли
До этого мне уже приходилось бывать на допросе. Когда я училась на первом курсе института, моя одногруппница покончила с собой. Ее родители настояли на расследовании, подозревая в доведении их дочери до самоубийства. Помню, что ощутила себя настоящим преступником, когда меня усадили за стол, на котором стояла тускло горящая лампа. Следователь формулировал вопросы так, словно я, и правда, в чем-то виновата. В итоге ему удалось довести меня до слез и заставить почувствовать себя причастной к трагедии только потому, что я не дружила с погибшей.
Расследование привело к неожиданным результатам: оказалось, что родители много лет истязали дочь морально и физически. Раскрыть это преступление помогли именно мы, ее одногруппники. Каждый из нас оказался свидетелем ее странного поведения, с кем-то она делилась деталями жизни, кто-то видел у нее синяки. В этом и есть вся суть. Всегда находится тот, кто все замечает, и это становится тем самым недостающим пазлом в общей картине.
Мы со следователем уже прошли ту скучную часть допроса, где он записывает мои данные и рассказывает обо всех формальностях. Эта допросная комната отличалась: не такая темная и мрачная, а стул не такой неудобный.
– Итак, Ева Юрьевна, расскажите, как проходят ваши встречи с группой.
Для следователя Леонид довольно молод, не на много старше меня.
– В основном, мы просто общаемся.
– О чем? – в его голосе слышалось раздражение.
– О жизни, проблемах, переживаниях. Ничего особенного, – я пожала плечами.
– Ничего особенного, значит?
– Планы по убийству Филиппа мы не обсуждали, если вы об этом спросили.
Леонид строго посмотрел на меня, после чего что-то записал в протокол.
– Кто-то из группы конфликтовал с погибшим?
– Все конфликтовали друг с другом. Чтоб вы понимали, это – не кружок по интересам, они вовсе не обязаны ладить.
– То есть, на встречах часто общались на повышенных тонах?
– И такое бывало, да.
Следователь снова сделал запись.
– Филиппа можно назвать конфликтным человеком, провокатором и зачинщиком споров?
Я задумалась. На самом деле врать на допросе нехорошо, но врать себе еще хуже. Признаваться в том, что в группе царила недружественная атмосфера, совсем не хотелось. Но правда есть правда, и она всегда превыше всего.
– Липп часто подкалывал других. Как специалист, я понимала причину такого поведения, но других это задевало. В нашей группе есть совсем молодые ребята, которые едва ли могли дать ему отпор в случае насмешек. Поэтому, те, кто был опытнее и старше, вставали на их защиту, пытались поставить его на место.
– Кто-то угрожал ему на ваших встречах?
– Конечно, мы связывали его и пытали, – я тяжело вздохнула. – Разумеется, нет.
– Вы так хорошо уверены в каждом из группы? Даже не допускаете мысли, что кто-то из них может быть причастен?
– Я знаю этих ребят. Им всем пришлось нелегко, и мне не нравится, что вы хотите вовлечь их еще и в это. Никому не пойдет это на пользу. Все ваши допросы могут перечеркнуть годы лечения. Учтите это, когда захотите на кого-то из них надавить. Если после беседы с вами кому-то из них станет хуже, поверьте, я этого просто так не оставлю.
Леонид оторвался от протокола и громко стукнул ручкой по столу.
– Спасибо, что хоть пальцем мне не пригрозили. Я не стану фиксировать в протоколе ваши угрозы, но и вы учтите, Ева Юрьевна, если выяснится, что кто-то из них все же причастен, у меня могут появиться основания для подозрения вас в сокрытии фактов преступления.
У меня только что челюсть не отвисла от удивления.
– Разве я что-то скрываю?
– Вы даже не пытаетесь посмотреть на ситуацию под другим углом. Защищать своих пациентов похвально, но сейчас не время и не место. Произошло убийство. Вот взгляните, – и тут он начал доставать из папки фотографии, которые, наверное, никогда не забудутся и не сотрутся из памяти временем.
Я переоценила собственное воображение, когда решила, что уже представила худшую из возможных картину. Как и всегда, реальность оказалась куда более страшной и кровавой. Язык не поворачивался назвать это мертвым человеком: изуродованное до невозможности тело, покрытое таким количеством ран, какое трудно сосчитать с первого раза. Кто-то настолько сильно его ненавидел, что не оставил ему ни единого шанса.