Шевалье де Мезон-Руж
Шрифт:
Итак, в своем решении Морис оставался непреклонным.
Но надо заметить, что, после того как он был лишен каждодневных визитов на Старую улицу Сен-Жак, Морис почувствовал гнетущую пустоту, и, когда наступал час его обычных походов в сторону квартала Сен-Виктор, он впадал в глубокую меланхолию, начиная проходить все обычные стадии ожидания и сожаления.
Каждое утро, просыпаясь, он надеялся найти письмо от Диксмера и признавался себе, что, хотя и сопротивлялся уговорам живого голоса, но уступил бы письму. Каждый день он покидал дом с надеждой встретить Женевьеву и заранее придумывал тысячу предлогов, чтобы заговорить с ней при встрече. Каждый вечер он возвращался домой
Часто в минуты отчаяния он — эта могучая натура — готов был рычать от мысли, что испытывает такую муку и не может воздать по заслугам тому, от кого так страдает: ведь первопричиной всех его печалей был Моран. Тогда Морис придумывал план ссоры с Мораном. Но компаньон Диксмера был таким слабым и безобидным, что оскорбления или провокации со стороны такого колосса, как Морис, были бы подлостью.
Несколько раз заходил Лорен, чтобы как-то отвлечь друга от переживаний, о которых Морис говорить упорно не желал, однако и не отрицал, что они существуют. Лорен сделал — и уговорами и практическими действиями — все возможное, чтобы вернуть родине это сердце, страдающее от любви к женщине, а не к ней. Но, несмотря на то что положение в стране оставалось тяжелым и в любом другом состоянии духа Морис был бы полностью вовлечен в вихрь политических событий, молодой республиканец страдал так, что не мог участвовать в них с той активностью, что сделала его героем 14 июля и 10 августа.
Вот уже в течение десяти месяцев две противоборствующие партии, до сих пор склонные, так сказать, лишь к легким атакам и едва начавшие первые стычки, готовились к схватке, и было очевидно, что, начавшись, она станет смертельной для одной из них. Эти две партии, рожденные в лоне самой Революции, с одной стороны были представлены умеренными, то есть жирондистами Бриссо, Петионом, Верньо, Валазе, Ланжюине, Барбару и их сподвижниками; с другой — им противостояла Гора, то есть система террора, представленная Дантоном, Робеспьером, Шенье, Фабром, Маратом, Колло д'Эрбуа, Эбером и их единомышленниками.
После событий 10 августа, как после каждого сражения, казалось, что влияние должно было перейти к партии умеренных. Правительство было сформировано из остатков старого состава с добавлением новых членов. Были опять призваны прежние министры Ролан, Серван, Клавьер, вновь назначены Дантон, Монж и Лебрен. За исключением одного — Дантона, представлявшего среди своих коллег стихию решительности, все остальные министры принадлежали к партии умеренных.
Слово «умеренных», разумеется, мы употребляем в относительном смысле.
Но события 10 августа эхом отозвались за границами Франции; коалиция спешила на помощь не столько Людовику XVI лично, сколько роялистскому принципу, пошатнувшемуся в самой своей основе. И тогда прозвучали слова угрозы, произнесенные герцогом Брауншвейгским, и их ужасным воплощением стало падение Лонгви и Вердена под натиском врага. Наступил террор; Дантон уже бредил сентябрьскими днями и осуществлял этот кровавый бред, который покажет врагу, что вся Франция, став соучастницей бойни, готова бороться за свое опороченное существование со всей энергией отчаяния. Сентябрь спас Францию, но одновременно поставил ее вне закона.
Франция оказалась спасенной, энергия — бесполезной, и партия умеренных вновь обрела некоторую силу. И тогда жирондисты стали упрекать участников этих кровавых дней. Звучали слова «душегуб», «убийца». Словарь нации даже пополнился новым словом «сентябрист» — участник сентябрьских событий.
Дантон отважно стал употреблять его. Как и Хлодвиг, он лишь на короткое время склонил голову под этим кровавым крещением, чтобы потом поднять ее еще выше и с большей угрозой. Второй случай для возобновления миновавшего террора представился во время процесса над королем. Насилие и умеренность вступили если не совсем еще в борьбу личностей, то в борьбу принципов. Соотношение сил было испытано на коронованном пленнике. Умеренность была побеждена, и голова Людовика XVI упала на эшафоте.
Как и 10 августа, 21 января — день казни Людовика XVI — вернуло коалиции всю ее энергию. Ей все еще противостоял тот же человек, но уже не с той удачей. Дюмурье, успехи которого были остановлены неразберихой во всех органах власти, из-за чего помощь людьми и деньгами не могла до него дойти, выступает против якобинцев, считая их виновниками разрухи. Он переходит на сторону жирондистов и, объявляя себя их другом, губит их.
Восстает Вандея. Угрожают департаменты. За неудачами следует измена, за изменой — неудачи. Якобинцы обвиняют умеренных и хотят нанести им удар 10 марта, то есть в тот самый вечер, с которого начинается наше повествование. Но их спасает чрезмерная поспешность противников, а возможно, и дождь, заставивший Петиона, этого глубокого знатока парижского духа, сказать: «Идет дождь. Сегодня ночью ничего не будет».
Однако начиная с 10 марта для жирондистов все является предзнаменованием разгрома. Марат обвинен и оправдан. Робеспьер и Дантон пока помирились — во всяком случае так, как мирятся тигр и лев, чтобы вместе победить быка и пожрать его. Сентябрист Анрио назначен командующим национальной гвардией. Другими словами — все предвещает этот ужасный день, что должен грозовым вихрем снести последнюю преграду, которую Революция противопоставляла террору.
Таковы были великие события, и Морис при любых других обстоятельствах принял бы активное участие в них, чего, естественно, требовали его могучая натура и восторженный патриотизм. Но, к счастью или к несчастью для него, ни увещания Лорена, ни небывалое беспокойство на улицах не могли изгнать из головы Мориса одну-единственную мысль, неотступно его преследовавшую. И когда наступило 31 мая, бесстрашный участник осады Бастилии и Тюильри валялся дома в кровати, терзаемый той лихорадкой, что убивает самых сильных, но может быть, однако, рассеяна всего лишь одним взглядом, излечена всего лишь одним словом.
XIII. 31 МАЯ
Утром достопамятного дня 31 мая, когда с рассвета гремел набат и трубили общий сбор, батальон предместья Сен-Виктор вошел в Тампль.
После того как все обычные формальности были выполнены и посты распределены, прибыли дежурные солдаты муниципальной гвардии и были подвезены четыре орудия в подкрепление батарее, поставленной у ворот Тампля.
Одновременно с орудиями прибыл Сантер в эполетах из желтой шерсти и в весьма засаленном мундире, что, видимо, должно было свидетельствовать о его патриотизме.
Он провел смотр отряда и счел его состояние удовлетворительным, затем пересчитал муниципальных гвардейцев: их оказалось только трое.
— Почему муниципальных гвардейцев только трое? — спросил он. — Кто этот отсутствующий, недостойный называться гражданином?
— Того, кто сейчас отсутствует, гражданин генерал, — ответил наш старый знакомый Агрикола, — не обвинишь в нерадивости; ведь это секретарь секции Лепелетье, начальник отважных фермопилов, гражданин Морис Ленде.
— Хорошо, хорошо, — ответил Сантер, — я тоже знаю Мориса Ленде как достойного патриота; однако если он не явится в течение десяти минут, его занесут в списки отсутствующих.