Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2
Шрифт:
Оттого ли, что ожидали концерта или бала, которыми должен был завершиться вечер? Или виной тому был загадочный и красивый посланник Императора?
Все, что было рассказано генералом Ламарком о Рене, лишь подогрело интерес женщин к нему. От мысли, что причиной его бледности и печали, разлитой по его лицу, могла быть несчастная любовь, сильнее бились их сердца.
В самом деле, что еще могло побудить молодого человека, к тому же красивого, богатого и храброго, искать смерти, как не несчастная любовь?
Согласно придворному этикету принцессы сами сообщают кавалеру, что окажут ему честь
— Во всем другом? Что вы хотите этим сказать?
— Это значит, принцесса, — ответил Рене, улыбаясь, — что я готов играть, чтобы другие танцевали, а еще — аккомпанировать тем из дам, которые доставят нам удовольствие своим пением.
— Аккомпанировать? — спросила принцесса. — На каком же инструменте?
— На любом, сударыня.
— Вы еще и музыкант?
— Во время моего трехлетнего заточения музыка была единственным моим развлечением.
— Вы не поэт?
— Все мы поэты, кто больше — кто меньше.
— Я вам напомню обо всем, что сейчас услышала, после обеда.
— Только прикажите — а я подчинюсь.
В разговор вмешались другие. Рене, не привыкший быть в центре внимания, лишь изредка вставлял реплики.
Дамы были предупреждены о том, что их не оставят с армией, а на следующее утро отправят всех во главе с принцессой в Венецию.
Принцесса первой попыталась взбунтоваться.
— К чему нас отдалять от армии? — спросила она. — Разве мы не будем чувствовать себя в полной безопасности, находясь рядом с вами?
— Нисколько, — ответил Рене. — Именно поэтому я бы попросил Ваше Высочество принять предложение принца.
Последнее предложение он произнес тихим голосом, но столь серьезно, что это подействовало на принцессу.
— А вы испытываете хоть сколько-нибудь страха? — спросила его она.
— Войска расположены неудачно, — ответил Рене, — и если эрцгерцог Иоанн не будет вести себя как профан в военном искусстве, он должен атаковать нас по отдельности и разгромить.
— Вы говорили об этом Евгению? — спросила принцесса.
Рене скромно поклонился и ответил:
— Я не уполномочен, сударыня, предсказывать неблагоприятное развитие событий.
— И вы также думаете, что нам следует отправиться в Венецию?
— Со своей стороны, я также умоляю вас об этом, Ваше Высочество, и как бы скромно ни звучали мой голос и мое мнение, я присоединяюсь к просьбам Его Высочества, вашего августейшего супруга.
Поднялись из-за стола, храня молчание, ясно показывавшее, какое впечатление произвело на дам распоряжение готовиться к отъезду в Венецию.
Во время обеда еще слышалась музыка, но вскоре музыкантов самих отправили на обед.
Стояло чудесное время года, шел апрель; всем предложили прогуляться по террасе замка и по великолепным садам.
Виды открывались очаровательные.
В ясное вечернее время на западе, на равнине, среди окрестных деревень, сверкая при лучах садящегося солнца своими крышами, точно змеиной чешуей, раскинулись Изонцо и Toppe. Вдоль городской черты Toppe извивался контур защитного рва с насыпью, а очертания Изонцо повторяли изгиб, который создавали возвышенности Горитца. С севера и с северо-запада поднимались горы Тироля, а их снежные шапки напоминали застывшие в небесной синеве облака. Наконец, с запада, у Тальяменто, разворачивались огромные круга вод, подобные — оттого что были погружены в тень — серым аркам из вороненой стали. А за рекой, сверкая серебром, когда на них падал случайный луч солнца через горные махины, несли свои клокочущие воды на равнину бесчисленные горные потоки.
Воздух был мягким, чистым, как поцелуй ребенка, и полным благоухания, которое всегда чувствовалось в ночной тьме — если только в Италии бывает когда-нибудь ночная тьма.
Гостиная была ярко освещена и вскоре наполнилась чудесным ароматом, сопровождавшим движение дам, которые, казалось, затем и вышли на воздух, чтобы собрать запахи цветов и унести их с собой.
Окна были закрыты, но крышка пианино открыта.
Принцесса опустила руки и пробежала пальцами по клавишам, нанизывая ожерелье звуков, — и, как по волшебству, воцарилось молчание.
Все собрались вокруг пианино.
— Дамы, — начала она, — вот господин Рене, который утверждает, что он искусный музыкант; во время обеда он пообещал исполнить мне все, что я ему прикажу… Я приказываю ему спеть что-нибудь собственного сочинения, чтобы и слова, и музыка принадлежали ему.
Все ожидали, что молодой человек, как и приличествует виртуозу, заставит себя долго уговаривать, но, к удивлению всех, он сейчас же подошел к пианино, сел перед ним и легко прошелся по клавишам. Совершенную красоту его рук — бледных, с по-женски длинными пальцами и розоватыми ногтями, — отметили все. На указательном правой руки сверкал великолепный сапфир.
Ни одна знаменитость не встречала в преддверии своего торжества большего любопытства и более глубокого молчания.
Неожиданно тишину нарушил чистейший голос, звуки которого — нежные и в то же время мужественные — возносились к небесам. Он пел с печалью, которую не расскажешь, а слова ложились на мелодию, очень напоминавшую одну из тех, что ввел в моду Сент-Юбер, и сегодня полностью забытых:
Горные вершины спят во тьме ночной; Тихие долины полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы… Подожди немного, отдохнешь и ты. [150]150
Здесь Дюма использовал французский перевод вольного переложения М.Ю. Лермонтовым стихотворения Гёте. Таким образом, получился своеобразный двойной перевод стихотворения Гёте. — Примеч. русс. ред.