Шипка
Шрифт:
Он налил до краев большие хрустальные рюмки. Одну протянул Пушкину, другую удержал в своей руке.
— За вечную память павших, за здоровье живых! — сказал Лермонтов.
Выпили до дна. Рюмки поставили на стол, а коньяк не рискнули: стол-то на трех ножках.
— Ты знаешь, друг мой, за что бы я предложил свой новый тост? — спросил Лермонтов. — За генерала-драгуна Александра Александровича Пушкина. А?
— За генерала — это прекрасно, и я сердечно благодарю за такое пожелание, — ответил Пушкин. — Но почему за драгуна? Я — гусар,
— Не умрешь гусаром, душа моя, — улыбнулся Лермонтов. — Нет, это не совсем так. Умереть мы можем еще тысячу раз: война продлится не одну неделю. Но если мы не сложим головы в этой войне, то Александру Пушкину-младшему гусаром не быть!
— Что так? — вовсе удивился Пушкин.
— А то, что готовится проект: переименовать гусарские и уланские полки в драгунские. Носить тебе такой же, как и у меня, мундир, но иного цвета!
— Извини, не хочу тебя обидеть, но никогда бы я не поменял свой мундир ни на драгунский, ни на уланский! — с грустью произнес Пушкин.
— Не хочу обидеть тебя и я, друг мой, но в мундире драгуна тоже можно чувствовать себя прекрасно, — ответил Лермонтов. — Да и что такое гусар? Придумали их венгры лет четыреста назад, и означало это слово совсем нерадостное понятие: «хус» — «двадцать», «ар» — «подать». Дворянство назначало из своей среды двадцатого в полном снаряжении — вот и появился гусар!
— Эх, Александр Михайлович, мало ли слов появилось таким образом, а потом они приобрели совсем другой смысл, — покачал головой Пушкин. — Давай-ка выпьем пока так: за драгуна генерала Лермонтова и за гусара генерала Пушкина!
И снова выпили до дна: тост пришелся по душе каждому.
— Когда кончим войну, Александр Михайлович? — спросил Пушкин.
— Когда напоим коней в бухте Золотой Рог в Константинополе, — ответил Лермонтов.
— Вода там соленая, наши кони откажутся ее пить! — улыбнулся Пушкин.
— Это символически, друг мой! Сказать: придем в Константинополь — значит сказать: конец войне!
— Нескоро мы туда доберемся, — проронил Александр Александрович.
— В Константинополь мы придем, да не все, далеко не все.
Многие успеют сложить свои головы в бою, а многие погибнут из-за глупости наших начальников и интендантов. Ты слышал про Шипку — там уже замерзают наши люди!
— Я очень хочу, чтобы все это оказалось только слухами! — нетерпеливо воскликнул Пушкин.
— Нет, это не только слухи! — с досадой продолжал Лермонтов. — Бросили на суровую Шипку плохо одетых и плохо обутых людей. Там и летом, бывает, не согреться, а теперь, как видишь, неожиданно наступила зима и ударили сильные морозы. Кое для кого солдат дешевле борзой собаки: за кобеля он деньги платил, а солдат ему ничего не стоит!
Выпив оставшийся коньяк за бедолагу солдата и пожелав ему уберечься от всех напастей, Пушкин и Лермонтов отправились в свои полки.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
I
Под вечер в тесную и темную землянку ротного командира Бородина забрел странный человек в гуттаперчевом пальто. Когда-то приличное с виду, теперь оно походило на неправильной формы колокол. На ногах вошедшего прохудившиеся валенки, из дыр которых торчали грязные портянки. Коленки замотаны полотенцами, а голова обвязана женским шерстяным платком. Лицо его заросло волосами, почернело и лоснилось от копоти.
— Здравствуй, Андрей! — сказал он, протягивая красную, озябшую руку.
— Костров! Петр! — воскликнул изумленный Бородин, тряся руку товарища. — Несказанно рад! Да на кого же ты похож, боже ты мой!
— На офицера девяносто пятого Красноярского полка, — печально улыбнулся Костров.
— Садись, садись вот сюда, на этот ящик! — засуетился Бородин. — Иван! — крикнул он, открыв дверцу землянки. — Охапку дров, да живо!
— Не могу сесть, Андрей: мое пальто в один миг поломается, и нам придется собирать его осколки. Не удивляйся и не принимай это за шутку! Солдаты, да и, как видишь, офицеры нашего полка не могут ни сесть, ни лечь — шинели от мороза сделались несгибаемыми.
Бородин давно слышал о неполадках в двадцать четвертой дивизии, прибывшей на шипкинские позиции в первых числах ноября. Говорили, что пришла она налегке и к сидению на вершинах не готовилась, что обули и одели ее на удивление плохо и что люди там испытывают нечеловеческие муки. Андрей все время находился у себя в роте и на позициях других полков не бывал. Верил и не верил рассказам. А они, знать, верны.
— Как же ты попал в эту дивизию и в этот полк? — с сочувствием спросил Бородин.
— Не я — так другой попал бы, какая разница! — глухо произнес Костров. — Вышел из госпиталя, а в этом полку накануне выбыло несколько офицеров. Дали мне роту. Прекрасная была рота, молодец к молодцу. Как же они хотели драться с турками, Андрей! Турок наверняка победили бы, а вот шипкин-ские морозы им не одолеть, нет!
— Судя по названию, в полку должно быть много сибирцев, им не привыкать к морозам, — заметил Бородин, желая хоть чем-то подбодрить друга.
В землянку с небольшой охапкой дров вошел Шелонин и тотчас стал разводить костер. Примостившись на корточках, он дул на угли, разгоняя золу и пепел и взбадривая уснувший огонек.
— У нас только название сибирское, — ответил Бородину Костров. — То же самое относится к Иркутскому и Енисейскому полкам. Вообще-то, наш полк — это ведь бывший Псковский, и переименовали его в Красноярский в 1863 году. В нем половина мобилизованных запасных — уроженцы северных уездов Псковской губернии, остальные — из Эстляндской и Курляндской. — Костров неловко улыбнулся. — Служит у меня один и из твоей роты: Панас Половинка. Вышли мы из госпиталя в одно время. Упросил взять его с собой. Согласился. На его же беду, Шелонин, успевший раздуть костер, насторожился.