Школа добродетели
Шрифт:
— Почему нет? — спросил Гарри.
— Ты хочешь сказать, она не наделена способностью синтаксического и семантического анализа? — поинтересовалась Урсула. — Разве сейчас не об этом говорят? Или ты считаешь, что она наделена разумом, но не сознанием?
— Потому что мы всегда пытаемся провести грань между добром и злом.
— Наверняка не всегда, — не согласилась Урсула, — и даже не часто.
— Кто может оценить мудрость машины — другая машина? Человеческим разумом наделены отдельные личности, и они увязли в оценочных действиях. Само восприятие включает в себя оценку.
—
— Серьезное мышление зависит от справедливости и правдивости думающего, от непрерывного давления его разума на…
— Это другой взгляд, — перебила Урсула. — Открытия, конечно, можно использовать правильно или неправильно, но само мышление может быть чистым, без оценки, как истинная наука, как математика, как… В любом случае это нечто идеальное и…
— Это ведь невозможно просто включить, — сказал Стюарт. — По вашим же словам, наука идеальна и частично является иллюзией. Наша вера в науку как в разум есть нечто хрупкое. Витгенштейн [9] полагал, что идея человека на Луне не только неразумна, но и запрещена всей нашей системой физики!
— Стюарт презирает эмпиризм, — заключил Гарри, — он голосует за эмоциональную жизнь.
— Ты хочешь сказать, что существуют злонамеренные ученые? — спросила Мидж. — Или что компьютеры могут взбунтоваться?
9
Витгенштейн Людвиг Йозеф Иоганн (1889–1951) — австроанглийский философ, один из основателей аналитической философии и один из самых ярких мыслителей XX века.
— Не совсем так, — ответил Стюарт. — Что касается открытий, то тут дело не только в том, для чего они используются, и не в том, что человек должен быть разумным и заставлять себя судить нейтрально и объективно. Объективность — это та же самая правдивость. Вынесение справедливых суждений есть нравственная деятельность, мышление есть функция нравственности, оно осуществляется человеком и просто не может существовать без оценочной стороны. Эмпирическая наука тут не исключение…
— Ну хорошо, — сказала Урсула. — Однако исключение все же есть, и это исключение — математика, и именно поэтому ты и сдаешься! Это единственная вещь, не созданная тем, кто сотворил твой мир и постоянно пытается уничтожить математику, а я выступаю против него! Ты хочешь уничтожить ее…
— Так это все относительно? — спросила Мидж. — Я запуталась.
— Не ты, а он, — уточнил Гарри.
— Понимаете, математика — это некая диковинка, — говорил Стюарт, — хотя она тоже часть нашего мышления, более запутанная, чем думают люди посторонние. Математика впечатляет нас, нам кажется, будто она ясна и не может ошибаться, мы называем ее языком… Но она не может быть моделью для разума. Идеальных моделей нет и быть не может, поскольку разум — это человек, а человек пронизан нравственностью и духовностью. Идея машины неуместна, «искусственный разум» — это ошибочный термин…
— Ну вот, теперь он завел про духовность! — воскликнул Гарри. — Ты хочешь все наделить нравственностью, это твоя разновидность религии. Ты хочешь загнать в угол то, что на самом деле объективно и имеет собственное место. Но наша эпоха учит как раз противоположному. Современная наука уничтожила различие между добром и злом, там нет никакой глубины. Таково послание современного мира: глубина есть только в науке. И Урсула права, математика — чистый пример. В этом-то все и дело, потому что математика повсюду, она уже сорвала банк, и биология стала математикой наших дней. Разве не так, Урсула? Язык планеты — математика…
— Ты пьян, — сказала Урсула.
— Чего ты боишься? — спросил Томас Стюарта. — Ты можешь определить?
— О, всего того, о чем мы говорили.
— Но мы говорили всякую чушь, — сказала Урсула. — Обычная застольная болтовня.
— Я боюсь, что мы можем потерять наш язык и вместе с ним потерять наши души, наше ощущение правды и реальности, наше чувство направления, наше представление о добре и зле.
— Сейчас определенно конец эпохи, — проговорил Гарри. — Энергия, доставшаяся нам от греков и Ренессанса, полностью израсходована. Новые технологии — это жизненная сила.
— Что ты имеешь в виду, говоря о потере языка? — спросил Томас.
— Я говорю о потере языка наших ценностей, центрального человеческого языка, на котором говорят индивидуумы и который связан с реальным миром.
— Но этот мир существует всегда, — сказала Мидж, постукивая обручальным кольцом о столешницу. — Разве не так, Эдвард?
— Мы можем потерять привычное восприятие мирового порядка как чего-то окончательного, потерять нашу самость, наше сознание ответственности…
— Ничего этого нет и никогда не было, — возразил Гарри. — Это иллюзия. Мы пробуждаемся от сна, наше драгоценное индивидуальное «я» — это нечто поверхностное, это вопрос стиля, le style c’est l’homme meme [10] . Добро и зло — понятия относительные. После банальностей люди переходят к дурацким разговорам о нравственности.
— Но такая вещь, как человеческая природа, безусловно существует, — сказала Урсула. — И она остается неизменной. Нам, женщинам, это известно, правда, Мидж?
10
Стиль — это тот-же человек (фр.).
— Женщины всегда как лакмусовая бумажка, — ответил Гарри. — Как собаки перед землетрясением — посмотрите, как они носятся, в какое безумное возбуждение впадают! Они уничтожают старый порядок, который так тебе мил. Мужчины в ужасе, и неудивительно, что ислам — самая популярная религия в мире.
— Дух без абсолюта, — сказал Томас Стюарту, — вот чего ты боишься.
— Да. Потерянный дурной дух.
— Нет сомнений, — продолжал Томас, — что реальный живой язык сохранится для немногих творческих людей. Они получат всю власть, они будут единственными личностями, а обычная толпа станет кодифицированным проявлением обобщенного технологического сознания.