Школьные годы
Шрифт:
Из класса в класс он переходил кое-как. Собирался закончить свое образование еще в седьмом классе, но отцу — колхозному конюху Ивану Герасимовичу Ласкину, прославившемуся на всю страну выращенной им красавицей кобылицей Сармой, белоснежной, с черной гривой, — очень уж хотелось сделать из сына инженера. «Будущий инженер», однако, был безнадежен в математике, физике и химии.
За месяц учения в десятом классе он успел получить по этим предметам несколько двоек, и отца вызвали в школу для объяснения.
Пришел Иван Герасимович из
— Свобода у сына большая! Курит в школе! Зачем деньги даешь? — Он хлопал по столу рукой, такой же короткой и широкой, как и у сына, и нервно ходил по комнате взад-вперед, взад-вперед, тоже небольшой, какой-то укороченный, злобный.
— Да я что, бог с тобой, Герасимыч! — робко оправдывалась Пелагея Дмитриевна, запуганная, заплаканная, не видевшая в жизни счастья. Она робко глядела на мужа круглыми ласковыми глазами. — Он не емши в школу-то идет. Как же ему на голодный желудок науки слушать? Вот я ему и даю рублевку на завтрак.
— На завтрак! А он — на папиросы! — снова стучал ладонью по столу Иван Герасимович. — Ни копейки не давать больше! Понятно?
— Дак как же дитя голодом-то? — робела, но защищала сына Пелагея Дмитриевна.
— Дитя! Это дитя хуже всех в школе. От людей совестно. Одни колы да двойки приносит! Душу вытрясу! Собственными руками задушу! — бушевал Иван Герасимович.
В это время в комнату вошел сын. Он остановился у порога и заискивающе глядел на отца.
— А! Пришел! — Отец взвизгнул и дрожащими руками стал снимать ремень.
Пелагея Дмитриевна заголосила.
— Дверь закрой! Закрой дверь, говорю, а то и тебя заодно! — приказал Иван Герасимович.
Пелагея Дмитриевна, дрожа от страха, закрыла дверь на крючок.
Отец вошел в раж. Он уже не помнил себя, исступленно, со страстью бил сына ремнем, а тот молча увертывался и прикрывался руками.
— Да что я, маленький? — вдруг взвыл Коля. — Не смей!
Он неожиданно вырвал из рук оторопевшего отца ремень и, глядя ему в глаза, медленно пошел на него. Казалось, сейчас он так же исступленно начнет бить своего истязателя.
Отец растерялся. С малых лет он бил сына, и тот никогда не выходил из повиновения.
— Уйду! Ненавижу! — продолжал рычать сын, наступая на отца. — Посмей только!
Мать в ужасе всплеснула руками.
Коля рывком свернул ремень, кинул его в угол и показал отцу крепкие кулаки.
— Вот, видел? Это над ребенком можно издеваться. А теперь — нет! — И он опять потряс кулаками, упиваясь растерянностью отца и своей неожиданной смелостью и удивляясь, почему он раньше терпел побои.
Он повернулся, откинул крючок, изо всей силы хлопнул тяжелой, обитой ватой и мешковиной дверью и выбежал на улицу.
Был уже вечер, холодный, сырой. Моросил мелкий, осенний дождь. Коля огляделся. Вокруг пусто и тихо. Куда идти? Он не думал о том, вернется ли домой. Он не умел рассуждать. Но он чувствовал, что еще с детства ненавидит этот дом, этот покосившийся, почерневший забор, ровные гряды огорода на задах, которые отец заставлял вскапывать каждую весну, эту высокую поленницу дров, напиленную им и отцом из бревен, сваленных на улице у забора. Он чувствовал, что ненавидит отца и равнодушен к матери.
Опустив голову, Коля медленно побрел вдоль улицы, размешивая сапогами глинистую жижу и с каждым шагом все больше и больше ощущая голод.
В открытое окно его кто-то окликнул. Он поднял голову и увидел Сеньку-воина (так называли в селе инвалида Семена, который всем говорил, что потерял ногу на фронте, а на самом деле получил инвалидность из-за того, что в нетрезвом виде попал под поезд). Сенька-воин ходил на костылях, получал пенсию по инвалидности и бездельничал.
— Иду вот… — тяжело сказал Коля.
— Вижу, что идешь, — с усмешкой ответил Семен, прищуривая светлые нагловатые глаза. Веки у него были припухшие, покрасневшие, цвет лица нездоровый. И рука с дымящейся папиросой, лежащая на подоконнике, дрожала. — А я партнера подглядываю в картишки сразиться, — объяснил Сенька-воин и выругался. — Сыграешь?
— Не умею, — равнодушно ответил Коля.
— Научу.
— Денег нет.
— Дам взаймы.
Семен протянул Коле начатую папиросу. Коля жадно затянулся и пошел к Семену в дом.
К ночи в душной, накуренной комнате собрались друзья Семена из соседнего колхоза. Усталая, злая мать Семена выставила на стол две бутылки водки, хлеб и колбасу, кое-как нарезанную толстыми, неровными кружками. Так велико было ее презрение к сыну и его собутыльникам, что она нарушила здешний обычай: не вскипятила самовара и даже не положила на стол вилок. Ели руками, пили, до утра играли в карты.
Коля ел с жадностью, кусок за куском. От вина не отказывался. Пил он не в первый раз. Отец с малых лет наливал ему водку, когда в доме бывали гости. Но так много, как сегодня, он еще никогда не пил и быстро опьянел. Ему стало весело. Он смеялся громким, чужим смехом, вдруг полюбил Сеньку-воина и полез к нему целоваться. Потом его потянуло на откровенность. Слишком громко, точно вокруг были глухие, он сказал, что домой больше не вернется и в школу не пойдет.
— Это отцу нужно было, чтобы я учился. А сам я не хочу. Хватит, начну новую жизнь! — И он ударил рукой по столу, как это делал отец.
Потом свалился на ящик и лежал, ни о чем не думая, изредка прислушиваясь к пощелкиванию карт, пьяным выкрикам и хохоту. Затем заснул. Спал тревожно. Снилось ли ему или это были обрывки его пьяных мыслей, только видел он во сне отца, и мать, и дом, где вырос. Видел себя десятилетним мальчишкой, который врал и заискивал перед отцом 'только для того, чтобы тот его не бил. Мечтал о том, как отомстит отцу за страх и унижения, которыми было заполнено его детство. Перед ним стояла заплаканная мать. Он со злом думал о ней: почему она не могла защитить его от побоев?