Школьные страдания
Шрифт:
Вот так вот и я начинаю верить в будущее, уповая на государственную школу. Ведь именно она, государственная школа, выучила моего отца, и сегодня, девяносто лет спустя, этот мальчуган так походит на того маленького корсиканца из Орильяка, каким отец был году в 1913-м, когда его старший брат пошел работать, чтобы дать своему младшему братишке средства и возможность поступить в Политехнический институт.
И вообще, я всегда поощрял своих друзей и самых прилежных учеников в том, чтобы они становились учителями. Я всегда считал, что школа — это прежде всего учителя. Кто спас меня самого от школы, как не три-четыре учителя?
Другой отец раздраженно заявляет мне категоричным тоном:
— Моему сыну не хватает зрелости.
Молодой мужчина, зажатый перпендикулярами строгого костюма. Восседая с негнущейся спиной на стуле, он с места в карьер заявляет, что его сыну не хватает зрелости. Это констатация факта. Не требующая ни вопросов, ни комментариев. Только решения. Точка. Я все же интересуюсь возрастом вышеупомянутого сына.
Ответ следует незамедлительно:
— Уже одиннадцать лет.
Что-то я сегодня не в форме. Видимо, плохо спал. Сжав руками голову, я в конце концов заявляю категоричным тоном Распутина:
— Есть выход.
Поднимается бровь. Удовлетворенный взгляд. Приятно иметь дело с профессионалом. Ну и что же за выход?
Вот он:
— Подождать.
Он недоволен. Что это за разговор? Так дальше не пойдет.
— Не может же он все время играть!
На следующий день я встречаю этого самого папашу на улице. Тот же костюм, та же несгибаемость, тот же «дипломат» в руке.
Но он едет на самокате.
Ей-богу, не вру.
Дети без будущего. Дети, из которых ничего никогда не выйдет.
Безнадежные.
В начальной школе, в коллеже, потом в лицее я считал, что железно буду таким же — человеком без будущего.
Это первое, в чем плохой ученик позволяет себя убедить.
— На что ты надеешься с такими-то отметками?
— Ты думаешь, что сможешь перейти в шестой (пятый, четвертый, третий, второй, первый…) [14] ?
14
Во французской школе классы считаются в обратном порядке по сравнению с русской: так, обучение в средней школе (после пяти лет начальной) начинается с шестого и заканчивается выпускным классом, следующим непосредственно за первым, после чего учащиеся сдают выпускной экзамен (baccalaur'eat), дающий им возможность поступать в высшие учебные заведения.
— Как вы думаете, сколько у вас шансов сдать выпускной экзамен? Доставьте-ка мне удовольствие, подсчитайте сами свои шансы, в процентах. Ну, сколько?
Или еще этот радостный крик директрисы коллежа:
— Аттестат? Вам?! Да бог с вами, Пеннаккьони, никогда вы его не получите! Слышите? Никогда!
Она вся трепетала от радости.
В любом случае, я никогда не стану таким как ты, старая дура! Никогда не буду учителишкой — этим пауком, прилипшим к собственной паутине, надсмотрщиком, до конца своих дней привинченным к столу! Никогда! Мы, ученики, приходим и уходим, а вы остаетесь! Мы-то свободны, а вы вот тут навсегда застряли! Мы, двоечники, может, и не придем никуда, но мы туда пойдем! И этот класс не станет нашей вечной тюрьмой!
Платя презрением за презрение, я цеплялся за эту жалкую мысль: мы приходим и уходим, а учителя остаются; об этом часто говорят потихоньку в классе. Двоечники, они ведь что — они питаются словами.
Тогда я еще не знал, что учителям тоже случается испытывать это ощущение «пожизненности», пережевывая одно и то же перед сменяющими друг друга классами, изнемогая под тяжестью ежедневных тетрадок (тут и Сизифу не поздоровилось бы, получи он такую кипу работ на проверку!), не знал, что однообразие — это первая причина, по которой учителя решаются уйти из профессии, не мог себе представить, что некоторые из них и правда по-настоящему страдают от того, что вынуждены сидеть на месте, в то время как их ученики приходят и уходят… Не знал я и того, что преподы так же бывают озабочены собственным будущим: пройти конкурс на место в престижном лицее, написать диссер, поступить на работу в универ, заняться наукой, съездить за границу, погрузиться в творчество, сменить вид деятельности, отделаться наконец от этих вялых прыщавых мстительных юнцов, которые только и знают, что переводить тонны бумаги, я не знал, что, когда учитель не думает о собственном будущем, то он думает о будущем своих детей, о поступлении отпрысков в высшие учебные заведения… Не знал я, что головы учителей просто лопаются от мыслей о будущем. Мне-то казалось, что они думают только об одном: как бы зарубить моё.
Человек без будущего.
Слыша это по сто раз на дню, я выработал довольно четкое представление об этой жизни без будущего. Не то чтобы там время остановилось или будущее не существовало вовсе, нет, просто в этом будущем я был таким же, как в настоящем. Конечно, не совсем таким же — то есть не таким, каким я стал бы, если бы время перестало течь, а таким, как если бы прожитые годы ничего во мне не изменили, как если бы мое будущее ничем не отличалось от настоящего. А собственно, из чего состояло это мое настоящее? Из ощущения собственного ничтожества, проистекавшего из всего моего прошлого. Я был полной бездарью и никогда не был ничем иным.Конечно, время будет идти, я буду расти, будут в моей жизни какие-то события, будет сама жизнь, но я буду проходить сквозь все это, не достигая никаких результатов — ничего.Я был в этом более чем уверен, потому что я — это я.
Некоторых детей очень легко убедить в этом, и если рядом не оказывается никого способного их разубедить, в них, за неимением лучшего, очень скоро развивается любовь к неудаче, поскольку жить вообще без любви невозможно.
Будущее, странная угроза…
Зимний вечер. Натали, всхлипывая, сбегает вниз по лестнице коллежа. У нее горе, которое хочет быть услышанным. И которое использует бетонные стены в качестве резонатора. Она совсем еще ребенок, и тело ее на звонких ступенях лестницы весит ровно столько, сколько положено весить ребенку. Половина шестого, почти все уже разошлись по домам. Я — один из последних оставшихся тут учителей. Тамтам шагов по ступеням, взрыв рыданий: ого, думает учитель, опять школьные страдания, ну, все не так страшно, конечно же, невелико горе. И тут внизу лестницы появляется Натали. Ну же, Натали, что у тебя за горе? Я знаю эту девочку, в прошлом году я преподавал у них в шестом классе. Робкая, неуверенная в себе, ее часто приходилось подбадривать. Так что же случилось, Натали? Сначала сопротивление: ничего, мсье. Ну, если и правда ничего, зачем же так шуметь, дорогая? Вновь раздаются рыдания — с удвоенной силой, — и Натали в промежутках между всхлипами рассказывает наконец о постигшем ее несчастье:
— У… у… у меня… нннне пппполучается… Я нннне пппппонимаааааю…
— Чего не понимаешь? Что у тебя не получается?
— Сло… ело…
И вдруг пробка выскакивает, и она выдает на одном дыхании:
— Сложноподчиненное предложение с придаточным уступительным!
Тихо.
Только не рассмеяться.
Смеяться никак нельзя.
— Сложноподчиненное предложение с придаточным уступительным? Это из-за него ты пришла в такое состояние?
Облегчение. Учитель начинает быстро и крайне серьезно думать над вышеупомянутым предложением; как объяснить этой девочке, что тут вовсе не из-за чего так страдать, что она, сама того не замечая, употребляет это чертово придаточное (самое мое любимое, кстати, если только можно вообще любить одно придаточное больше другого), придаточное, позволяющее вести споры, — первое условие утонченности ума, правда, тут стоит еще вспомнить об искренности и о злом умысле, но все равно, без уступки не бывает терпимости, малышка, в этом все дело, надо лишь перечислить союзы, которыми оно присоединяется, это придаточное предложение: хотя, несмотря на то что, пускай, пусть, даром что,чувствуешь, как эти слова так и уводят нас в сторону утонченности, туда, где и овцы будут целы, и волки сыты, это придаточное сделает тебя вдумчивой и осмотрительной, готовой выслушать собеседника, а не отвечать с бухты-барахты, ты станешь женщиной мудрой, может быть даже философом, вот что сделает с тобой это сложноподчиненное предложение с придаточным уступительным!
Ну вот, завелся. Учитель есть учитель. Разве можно утешить девочку уроком грамматики? Посмотрим… У тебя всего пять минут, Натали, иди сюда, я тебе объясню. В классе пусто, садись, слушай как следует, тут нет ничего сложного. Ну как? Поняла? Ну-ка придумай пример, чтобы мне стало ясно. Пример правильный.
Она поняла. Ладно. Ну что, так лучше? Ничего подобного, совсем не лучше. Новый приступ рыданий, слезы с горох, и вдруг эта фраза, которую я никогда не забуду:
— Вы не понимаете, мсье, мне уже двенадцать с половиной лет, а я еще ничего не сделала.