Шлиссельбургская нелепа
Шрифт:
Почтенный либеральный историк не может поверить в существование такой инструкции. Негодование его вполне понятно. Уж больно подлое убийство она официально предписывала.
Инструкция, как мы теперь точно знаем, была — ясная и недвусмысленная. Потом ее, с другими секретнейшими документами, у Власьева и Чекина отобрали, запечатали в особый пакет и вернули Панину.
Через сто тридцать лет она все-таки была найдена в архиве!
«…§ 4. Ежели, паче чаяния, случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант или иной какой офицер без имяннаго за собственноручным ея императорского величества
Скрепляющая инструкцию подпись — поперек листа, чтобы не подделали, со всеми титулами: «Действительный тайный советник, обер-гофмейстер, сенатор и кавалер Никита Панин» — не вызывает сомнений. И по тексту совершенно ясно, что Екатерина с инструкцией знакома, она продиктована ею. Только ее приказ может эту инструкцию отменить. Какие еще нужны доказательства?!
Воистину, рукописи не горят, как уверял Воланд в «Мастере и Маргарите», и правда все же рано или поздно выходит наружу, как бы ее ни пытались тщательно скрыть!
Владимир Васильевич Стасов, имевший доступ к секретным документам, считал, что тайной вдохновительницей заговора была Екатерина II:
«Уже тотчас после умерщвления Ивана Антоновича много было споров о следующих двух вопросах: 1. Были ли у Мировича, кроме ничтожных людей, им выставленных, еще другие, более важные соучастники, которые подготовили его и подтолкнули на совершение приписываемого ему одному предприятия и от которых он ждал себе поддержки. 2. Участвовала ли сама императрица каким бы то ни было образом в этом деле. Фактов, прямо и положительно отвечающих на эти вопросы, мы не имеем в настоящее время, но тем не менее нельзя обойти без внимания несколько событий и подробностей, которые теперь в общей своей сложности приводят к убеждению, что на оба эти вопроса можно почти с полной достоверностью отвечать утвердительно (подчеркнуто Стасовым. — Г. Г.)», — писал он в интереснейшей работе «Брауншвейгское семейство», которая так и осталась неопубликованной, в рукописи.
«Екатерина могла рассчитывать, что Мирович ее не выдаст: у ней был перед глазами пример Власьева и Чекина, которые, убив Ивана Антоновича под штыками солдат Мировича, уже больше ни на что не надеясь, все-таки лишь наполовину выдали ее приказание. У Мировича же было еще столько надежд впереди», — считал Стасов.
Становится ясной и вся вообще сумбурность, непродуманность, наивность заговора Мировича, смехотворная пустяковость и вздорность его мотивов: придумали кое-как общими силами, явно наспех, на скорую руку. Чего было особенно ломать над этим голову?
В самом деле, замысел сумасшедший. За него Мировича, действительно, следовало не судить, а лечить как душевнобольного. Однако…
Безумный план? Но в этом безумии проглядывает, если вдуматься, безупречная логика.
Этот план и не должен был удаться, боже упаси! Важно было только подставить Ивана Антоновича под шпаги Власьева и Чекина.
Становится понятным, почему Мирович не пытался бежать, когда увидел, что Иван убит и его замысел рухнул, хотя у него были для этого все возможности.
«Ничто
Логично!
И наконец разъясняется самое подозрительное: почему Мировича не пытали? Пытки считались в те времена самым надежным и быстрым методом расследования. Они были широко распространены. На сей счет существовали отнюдь не секретные, а обнародованные для всеобщего устрашения инструкции с детальными указаниями вроде: «наложа на голову веревки и просунув кляп, вертеть так, чтоб пытанный изумленный бывает»…
Правда, вскоре после своего воцарения Екатерина выступила в Сенате с трогательной речью. Ее, конечно, не стенографировали, и она известна нам в кратком изложении, как была записана в «Журналах Сената». Императрица призывала, наверное, с дрожью в голосе: впредь преступников обращать к чистому признанию больше милосердием и увещанием, нежели строгостью и истязаниями.
И тут же делала характерные для нее хитрые оговорки. Дескать, всех тех, какие «дойдут до пыток», надо прежде поручить увещевать ученым священникам, дабы те добились от них признания.
Но ведь такие священники далеко не в каждом городе найдутся. «Тартюф в юбке и короне» предусмотрел и это. На сей случай, говорила императрица, следовало сочинить особую книжицу — этакий учебник увещевания, чтобы с его помощью уговорами мог заниматься любой палач.
Ее ханжеское двуличие проявилось и в том, что никакого официального указа на сей счет, как, естественно, следовало бы, Екатерина не дала. Только речь произнесла, явив миру свое человеколюбие. Но слова ведь, как известно, к делу не подшиваются. И при желании их всегда можно запамятовать…
Ну а если увещания не помогут?
«Стараться, как возможно при таких обстоятельствах, уменьшить кровопролитие, если же все средства будут истощены, тогда уже пытать».
Какое иезуитское повеление! Ведь пытки таким образом не только не запрещались, как она это изображала, наоборот, они узаконивались — только с соблюдением весьма несложного ханжеского ритуала.
И генералу Веймарну, который вел следствие, и большинству судей казалось совершенно невероятным, чтобы Мирович не имел сообщников. Вырвать у него с помощью пытки их имена казалось вполне естественным. Ведь преступника уже увещевали несколько раз такие ученые люди, как барон Черкасов и архиерей ростовский Афанасий.
Увещевали, а он не покаялся. Наоборот, издевается.
Мы знаем, какие страсти разгорелись на заседаниях суда при обсуждении вопроса о пытках. Дело доходило чуть ли не до драки между попами и почтеннейшими вельможами. И все-таки Мировича не пытали. Почему?
Думается, ответ может быть лишь один: чтобы он в самом деле не назвал каких-то имен. Не рассказал о тайных переговорах с людьми, чьи имена всячески старались скрыть.
И сколь ни могущественны были братья Панины и граф Орлов, защищавшие Мировича от пыток, им бы это не удалось, если бы не вмешалась, как мы это знаем, сама императрица, хотя ей страшно этого не хотелось.