Шляпа Рембрандта (Рассказы)
Шрифт:
Левин трубно прочел молитву на иврите.
И хотя знакомые слова тронули Манишевица, ему все не верилось, что перед ним ангел.
— Раз вы ангел, — не без раздражения сказал он, — дайте мне доказательства. Левин облизнул губы.
— Откровенно говоря, творить истинные чудеса, да и неистинные тоже, не в моих полномочиях в силу того, что в настоящий момент я прохожу испытательный срок. Как долго меня в нем продержат и даже в чем он будет содержаться, не стану скрывать, зависит от исхода.
Манишевиц ломал голову над тем, как бы вынудить Левина безоговорочно открыть ему, кто он на самом деле, но тут негр снова заговорил:
— Мне дали понять, что вашей жене и вам самому требуется помощь для поправления здоровья?
Портного преследовало ощущение, что его разыгрывают. Скажите, ну разве такой из себя должен быть
И напоследок спросил:
— Ну, пускай себе Господь решил послать ко мне ангела, так почему Он послал черного? Почему не белого, у Него что, мало белых?
— Подошла моя очередь, — объяснил Левин.
Но Манишевиц не отступался:
— Что вы мне говорите, вы самозванец. Левин не спеша встал со стула, глаза у него были огорченные, тревожные.
— Мистер Манишевиц, — сказал он мертвенным голосом, — если вы соблаговолите пожелать, чтоб я оказал вам помощь в ближайшем будущем, а возможно и раньше, вы сможете найти меня, — он кинул взгляд на свои ногти, — в Гарлеме.
И был таков.
Назавтра спину чуть отпустило, и Манишевицу удалось часа четыре простоять у гладильной доски. Послезавтра он продержался шесть часов; на третий день — опять четыре. Фанни немного посидела в кровати, попросила халвы — пососать. Но на четвертый день спину опять ломило, тянуло и Фанни снова лежала в лежку и хватала посиневшими губами воздух.
Разочарованию Манишевица не было предела — боль, страдания мучили его с прежней силой. Он рассчитывал на передышку подольше, хотя бы такую, чтобы немножко забыть о себе и своих невзгодах. День за днем, час за часом, минута за минутой страдания не оставляли его, он не помнил ничего, кроме страданий, и вопрошал, за что же ему выпала такая доля, ополчался на нее, ну и, хоть не переставал любить Бога, и на Него. За что так сурово наказываешь, Got-tenyu [23] ? Если Твой слуга провинился, согрешил против Тебя (от себя ведь не уйдешь) и Ты хочешь проучить его, мало ли в чем его провинность — в слабости, а может, и в гордыне, которым он поддался в благополучные годы, тогда о чем речь, любого на выбор несчастья, одного на выбор из несчастий за глаза хватило бы, чтобы его наказать. Но потерять все сразу: и обоих детей, и средства к существованию, и Фаннино, и свое здоровье — не слишком ли много Ты навалил на одного человека, он ведь и так еле жив. Кто, в конце концов, такой Манишевиц, за что на его долю отпущено столько мучений? Портной. Никакой не талант. И страдания ему, можно сказать, не пойдут впрок. Они никуда и ни к чему не приведут, кроме новых страданий. Его мучения не помогут ему ни заработать на хлеб, ни замазать трещины в стене, ни поднять посреди ночи на воздух кухонный стул; лишь наваливаются на него в бессонницу, да так тяжко, что он, может, не раз криком кричал, но сам себя не слышал: у него столько несчастий, что сквозь них и крику не пробиться.
23
Боженька (идиш).
В таком состоянии он не склонен был думать о мистере Александре Левине, но когда боль на время отступала, чуть утихала, он порой задавался вопросом: не дал ли он маху, отклонив предложение мистера Левина? В черного еврея, да еще в придачу и ангела, поверить трудно, а что, если его все-таки послали поддержать Манишевица, а Манишевиц был слеп и по слепоте своей его не узрел? Одна мысль об этом была Манишевицу как нож острый.
Вот почему портной, истерзанный бесконечными спорами с самим собой и неотступными сомнениями, решил отправиться на поиски самозваного ангела в Гарлем. Ему пришлось нелегко, потому что как туда доехать, он не удосужился узнать, а поездок не переносил. Он добрался на метро до Сто шестнадцатой улицы. Оттуда начались его блуждания по окутанному тьмой миру. Миру этому не было конца, и освещение в нем ничего не освещало. Повсюду затаились тени, порой они колыхались. Манишевиц, опираясь на палку, ковылял все дальше и дальше мимо жилых домов, где не горел свет, и, не зная, как приступиться к поискам, бесцельно заглядывал в окна магазинов. В магазинах толпились люди — все до одного черные. Манишевиц в жизни не видел ничего подобного. Когда он совсем вымотался, пал духом и понял, что дальше идти не может, он остановился перед портняжной мастерской. Вошел в мастерскую, и от знакомой обстановки у него защемило сердце. Портной, старый отощалый негр с копной курчавых седых волос, сидел по-турецки на столе, латал брюки от фрачной пары, располосованные сзади бритвой.
— Извиняюсь, — сказал Манишевиц, любуясь, как проворно летает прижатая наперстком игла в руке портного, — вдруг вы знаете такого Александра Левина?
Портной, а Манишевицу показалось, что он встретил его неприязненно, почесал в затылке.
— Не-а, сроду не слыхал про такого.
— Александра Левина, — повторил Манишевиц.
Негр покачал головой:
— Не-а, не слыхал.
Уже на выходе Манишевиц сказал, о чем запамятовал:
— Он вроде бы ангел.
— А, этот, — закудахтал портной. — В бардаке сшивается, во-он где, — показал костлявым пальцем где и снова занялся штанами.
Манишевиц, не дожидаясь, пока погаснет красный свет, пересек улицу и лишь чудом не угодил под машину. Через квартал, в шестом магазине от угла, помещалось кабаре, над ним сверкала-переливалась надпись "У Беллы". Войти вовнутрь Манишевиц постыдился — стал разглядывать зал сквозь освещенную огнями витрину, и когда танец закончился и пары пошли к своим местам, за столиком сбоку в самом конце зала обнаружил Левина.
Левин сидел один, зажав в углу рта сигарету, в руках у него была замызганная колода карт — он раскладывал пасьянс, — и Манишевицу стало его жалко: Левин очень опустился. На его продавленном котелке сбоку красовалось грязное пятно. Мешковатый костюм еще больше обносился — спал он, что ли, в нем. Его башмаки, обшлага брюк были зашлепаны грязью, лицо обросло непролазной щетиной шоколадного цвета. Манишевиц, как ни велико было его разочарование, уже собрался войти, но тут грудастая негритянка в сильно вырезанном малиновом платье подошла к столу Левина и — ну сколько можно смеяться и сколько можно иметь зубов, и все ведь белые, — как оторвет шимми. Левин поглядел Манишевицу прямо в глаза, вид у него был затравленный, но портной не мог ни пошевелиться, ни хотя бы подать знак — он оцепенел. А Белла все виляла бедрами, и Левин встал, глаза у него загорелись. Белла тесно обхватила Левина, его руки сомкнулись на ее неуемном заду, и они прошлись по залу в танго, а буйные посетители громко хлопали в ладоши. Танцуя, Белла прямо-таки отрывала Левина от пола — его башмачищи болтались в воздухе. Они пронеслись мимо витрины, за которой стоял белый как мел Манишевиц. Левин лукаво подмигнул портному, и тот отправился восвояси.
Фанни была на пороге смерти. Запавшим ртом она шамкала про детство, тяготы супружества, смерть детей, а все равно не хотела умирать — плакала. Манишевиц не слушал ее, но у кого нет ушей и тот бы услышал. Та еще радость. К ним на верхотуру, пыхтя, забрался резкий, но добродушный небритый доктор (дело было в воскресенье) и, кинув беглый взгляд на больную, покачал головой. Проживет еще день, от силы два. И хоть и жалел их, тут же ушел, чтобы не терзаться: уж очень тяжело было глядеть на Манишевица — беды валились на него одна за другой, боль не отпускала его ни на минуту. Видно, доктору не миновать пристраивать Манишевица в дом призрения.
Манишевиц пошел в синагогу, говорил там с Богом, но Бог куда-то отлучился. Портной поискал в сердце своем, но не нашел там надежды. Умрет Фанни, и кто он будет? — живой мертвец. Прикинул, не покончить ли с собой, хоть и знал, что не покончит. А все равно прикинуть не мешало. Прикидываю, значит, существую. Он бранил Бога: кто Ты такой — камень, метла, пустота? ну разве можно такого любить? Рванул рубаху, терзал голую грудь, проклинал себя: зачем верил.
Днем он задремал в кресле, ему приснился Левин. Левин стоял перед тусклым зеркалом, охорашивал облезлые переливчатые, не по росту мелкие крылья.
— Раз так, — пробормотал, окончательно просыпаясь, Манишевиц, — может быть, он и ангел, почему нет?
Упросил соседку поглядывать на Фанни и иногда смачивать ей губы, натянул проносившееся пальто, схватил палку, кинул несколько центов в автомат метро, получил жетон и поехал в Гарлем. На такой поступок — идти искать, нисколько в него не веря, черного чародея, чтобы он вернул его жену к жизни калеки, — Манишевиц решился только потому, что дошел в горе до края. И пусть у него нет другого пути, зато он пойдет назначенным ему путем.