«Шоа» во Львове
Шрифт:
Еврейские историки, которые отслеживают Катастрофу своего народа в Галиции, начинают исследования, как правило, с момента начала мировой войны. Такой подход исторически мотивирован, потому что обусловлен тем очевидным фактом, что именно с того времени в Галиции началось на организованном государством уровне массовое преследование и физическое уничтожение «враждебных элементов» тоталитарными репрессивными органами или иначе говоря — государственный террор, самый страшный из всех других форм преследования. Поэтому, чтобы понять отношение львовян, в частности и львовских евреев, к существующим в период Шоа режимам, необходимо начать рассмотрение трагических исторических событий не с июня 1941 года, как это делали советские «постгалановцы», а с сентября 1939 года, как это делают еврейские историки.
Первого сентября 1939 года, вместо того, чтобы, как положено школьнику пойти в школу, под невыносимо неистовые завывания заводских
Как-то сразу, с первых часов войны, сбитыми с толку бурными военными событиями жителями нашего дома инициативно взялся руководить Мойсей Блязер. Этот невысокого роста тридцатилетний собственник маленького мануфактурного магазина имел врожденные задатки лидера-организатора. Он быстро стал неформальным комендантом дома. Напуганные первыми разрывами бомб соседи беспорядочно, словно стадо овец, спускались в подвал — бомбоубежище. Благодаря энергичному, уверенному руководству Блязера удалось избежать паники, опасного в таких обстоятельствах явления. Он определил для каждой семьи место для размещения в подвале, мужчин проинструктировал об их действиях в случае разрушения дома или пожара, указав каждому его конкретные обязанности, и это обыкновенное организационное мероприятие успокоило, утихомирило людей.
В лексиконе взволнованных войной львовян начало звучать до этого неупотребляемое слово «алярм» (тревога). В первый день войны алярм длился недолго. Но с каждым последующим днём длительность тревог увеличивалась. Увеличивались потери гражданского населения от воздушных налётов, о чём постоянно говорили с преувеличением и опаской. Вскоре алярм стал постоянным — непрерывным. Самые пужливые жители дома почти круглосуточно находились в подвале. Они притянули из квартиры раскладушки, а некоторые сколотили дощатые нары. Женщины с детьми находились в подземелье почти постоянно, выходя наверх только при крайней необходимости.
До начала Второй мировой войны господствовало общее убеждение, что счастье привратно, что в случае большого конфликта воюющие стороны обязательно будут применять химическое оружие. Польская армия, в отличие от гражданского населения, имела необходимые средства защиты от газов. Для гражданского населения в продаже противогазы появились накануне войны в ограниченном количестве и стоили дорого. (В нашем доме такой гражданский противогаз имел только Блязер). Гражданскому населению рекомендовали спасаться от ядовитых газов с помощью марлевых повязок, пропитанных аммиаком. Хранились повязки сумочках из плотного материала. Достаточно было в первые дни войны кому-то в нашем подвале подозрительно покрутить носом и крикнуть страшное слово «газы!», как люди хватались за свои сумочки. Резкий запах аммиака усиливал переполох. Блязеру не без труда удавалось успокаивать волнение слишком эмоциональных и темпераментных жителей дома. Через несколько дней о ядовитых газах забыли, а повязки с аммиаком выбросили в мусорник. Как не удивительно, гражданское население очень скоро привыкло к бомбардировкам, обстрелам и другим опасностям, рождёнными войной, хотя, казалось бы, такое положение является нормальным только для военных. Однажды после обеда, когда на редкость было спокойно и тихо, мы выбрались из бомбоубежища в свои квартиры, чтобы съесть горячего и, главное, помыться. Через недостаток воды в кранах дело с мытьём затянулось. Необходимо было принести воду из колонки на улице, которую мы называли «помпой» (насосом). Такие металлические «помпы» стояли почти на каждой улице, но спустя, в советские времена, они были бездумно ликвидированы. Установленная на улице Клепаровской ещё в австрийские времена колонка к удивлению уцелела и стоит поныне на прежнем месте. Пользуясь задержкой, я выскользнул за порог на улицу, посмотреть на белый свет. На лестничной площадке меня встретил сосед — торговец молочными продуктами по фамилии Мормурек. Этот всегда приветливый, улыбающийся пожилой еврей с большой седой бородой отличался ревностным хасидским набожеством. Каждую пятницу Мормурек выносил во двор (жил он в тесной комнатушке) живую курицу с завязанными лапами. Птицу держал он головой вниз. Затем Мормурек очень быстро раскручивал по широкому кругу птицу, пока, словно спелая вишня, не краснела голова от накопившейся там крови, а затем он резал курицу. Говорили, что таким способом Мормурек придерживается иудейского ритуала, который запрещает употреблять в пищу кровь.
— Загляни на минутку ко мне, покажу тебе что-то интересное, — ласково обратился ко мне молочник.
Заинтригованный, я вошёл. Дверца кухонной плиты в его квартире была открыта настежь, в глубине плиты между дровами белела скомканная бумага, поверх бумаги желтела кучка аккуратно сложенных деревянных
— Чиркни спичкой, подожги смоляки, а потом возьми себе конфетку, — попросил Мормурек.
— Зачем? — не понял я.
— Чтобы нагреть еду, — объяснил он.
Только теперь я заметил на плите горшок с супом.
— Почему вам самому этого не сделать?..
— Мне нельзя, — замялся Мормурек.
Я выполнил, чудную, на мой взгляд, просьбу. Огонь загорелся, а я забрал себе сладкий подарок. Когда рассказал дома, то мне объяснили, что в «шабес» (субботу) евреям, согласно их религиозных канонов, запрещается какая-либо работа, в том числе и приготовление еды. Набожные львовские евреи ревностно придерживались этих предписаний. Каждый раз, в вечернее субботнее время мои еврейские сверстники исчезали со двора, где мы вместе игрались, а в еврейских квартирах закрывались двери. Иногда, заглядывая в окна, я наблюдал, как торжественно зажигался подсвечник, а глава семьи читал «шабесовую» (субботнюю) молитву. В «шабес» даже львовские улицы заметно пустели.
«Не должны христиане, — поучал меня отец, — в иудейские дела вмешиваться и не должны помогать евреям обходить их же собственные религиозные запреты. Это — еврейские проблемы, с которыми они сами должны справляться. Тот, кто им в этом помогает, есть «шабес-гой».
Находясь в еврейской среде, я знал, что слово «гой» («чужак») презрительное, аналогичное слову «нехристь».
Другая религия — другие обычаи. Я часто видел еврейских мужчин в ритуальной накидке — талесе, наблюдал как они с помощью кожаных ремешков прикрепляли на лбу и на левую руку чёрные коробочки (тефлины) и так предавались молитве. Эти и иные особенности еврейских религиозных практик воспринимались в нашей семье со спокойным пониманием. «Такой у них закон», — говорили по этому поводу. Так же воспринимали еврейские обряды и все наши родственники и знакомые: так требует еврейское вероисповедание. Вообще во Львове очень мирно сосуществовали различные религиозные обряды украинско-византийской, римо-католической, армянской и лютеранской церквей. Точно также сосуществовали вместе с ними и ритуалы иудаизма, хотя иудейская религия сильно отличается от христианской, и, соответственно, сильно отличаются и обряды. На уровне обрядовых взаимоотношений между религиозными конфессиями каких-либо антагонистических проявлений во Львове, в моё время, не наблюдалось. Например, традиционно на праздник Крещения Господнего (Иордан) украинские священники освящали воду в колодцах львовского Рынка, которую, как святую, брали для себя украинцы и поляки. Зато вопреки часто распространяемым теперь наивным утверждениям относительно общественно-политической жизни, романтической идиллии не наблюдалось, а была ожесточённая национальная борьба, которая переходила в лютую ненависть. В основном это касалось поляков и украинцев. В украинско-еврейских отношениях господствовали взаимное недоверие, настороженность, пересуды и, самое меньше, безразличие, особенно со стороны евреев, но ненависти не чувствовалось, хотя определённые еврейские авторы любят утверждать, что глубина и постоянность ненависти украинского народа к евреям достойны удивления.
Немецко-польская война все больше набирала обороты — силы были явно не равны.
Вскоре фронт подкатился к стенам Львова и он стал осажденным. Город начали обстреливать из полевой артиллерии, к счастью не часто. Один шрапнельный снаряд попал в верхний этаж нашего дома. В соседнем дворе шрапнелью ранило людей, которые неосторожно вышли в этот момент из укрытия. В нашем доме жертв не было, только повылетели стёкла из окон да весь двор покрыло толстым слоем битого кирпича и штукатурки. В один из дней затрещали частые выстрелы стрелкового оружия. Немцы приблизились почти за полсотни метров к нашему дому — впритык к костёлу св. Анны. Захватить внезапно город им не удалось. Польские войска пошли в решительное контрнаступление и немцев отогнали.
С течением времени подвал-бомбоубежище превратился на большую «коммуналку». То тут, то там гудели примусы, разносились запахи еды, слышалось хныканье детей, женские пересуды. Внутренне-родственная жизнь в значительной мере потеряла свою интимность. Ежедневные семейные взаимоотношения, отношение стариков к молодежи, родителей к детям, мужей к жёнам невольно стали доступными для посторонних ушей и глаз. Еврейские семьи демонстрировали твёрдые моральные устои и семейный лад. Еврейские мужчины не имели дурной привычки по любому поводу создавать весёлые компании, чтобы выпить. Алкоголь их вообще не интересовал, редко кто из них курил. Еврейские отцы нежно и умело относились к своим потомкам, прежде всего, беспокоясь об интеллектуальном развитии ребёнка. С малых лет детям вбивали в голову, что они особенные, мудрые, талантливые, потому что принадлежат к избранному Богом святому народу. «А вы будете называться священниками Господа, — служителями Бога нашего будут именовать вас; будете пользоваться достоянием народов, и славиться славой их» (Исая, 61, 6)