Шпоры на босу ногу
Шрифт:
И застыл! Потому что увидел Мадам! Она спешит… Нет, она уже едва идет следом за ним. Машет ему рукой! И…
Черт возьми, что ей еще от него нужно, очень сердито подумал Дюваль, разве он еще мало унижен? Он, злейший враг ее царя, унижен до последней крайности, потому что ничего у него не осталось – ни подчиненных, ни медали, ни форменной шинели, ни – что всего ужасней – даже кивера! Потому что как он теперь будет докладывать, если вернется к своим?! Что, будет руку прикладывать к этой шутовской шапке, что ли? Вот о чем тогда думал сержант!
Но, правда, думал еще вот что: бросить женщину в лесу – одну, без провожатых – это совсем никуда не годится. И, значит, надо ждать. И он стоял и ждал… И опять думал: черт возьми, это же она нарочно не спешит, чтобы в лишний раз, еще раз убедиться, как он ей послушен. Да только зря надеетесь, Мадам! Ничего у вас не выйдет, вас жалеют только как слабую женщину и ничуть не более того!
А когда она подошла совсем близко, сержант и вообще подумал вот что: о, Господи, да что в ней такого привлекательного, куда он смотрел?! Обычная… ну, скажем так, шпионка. А шестерых ни в чем не повинных солдат уже не воротишь, они останутся на ее совести – навечно!
А Мадам, отдышавшись, устало опустилась в сугроб и сказала:
– Ну вот, я чуть жива! Чего же вы меня не подождали?
Но сержант не ответил, а, продолжая критически рассматривать Мадам, подумал: какая она маленькая, щуплая, а какие круги у нее под глазами… И это просто удивительно, откуда у нее берутся силы, откуда такая решимость – отправиться невесть куда невесть зачем… и еще улыбаться! Тут надо плакать или же сидеть в гостиной, раскладывать пасьянс на женихов и ждать… но не в снегу же, черт возьми!
– Вы заболеете, – сказал сержант как можно строже.
– Пустое, – едва улыбнулась Мадам. – Я дальше не пойду.
– Так вы желаете… – начал было сержант, но тут же смутился.
Мадам обиделась. Сказала:
– А вы, небось, воображаете, что я вас преследую. Нет, мой сержант! Просто… Ну почему вы меня не подождали? Я же сказала: я вам помогу, добуду провиант, а вы… Нехорошо, сержант!
Сержант смутился. И подумал: надо же!
А Мадам, теперь еще увереннее, продолжала:
– Но это не все. Ну да, вы сами виноваты! Потому что как только вы ушли, так у меня сразу же… Ну, в общем, у меня в итоге всего и осталось… только вот это, – и она расстегнула шубу, достала из-за пазухи маленький узелок и сказала: – О, даже еще теплые!
Сержант осторожно спросил:
– Что это?
– Пирожки. С вареньицем. Желаете?
Сержант молчал. И лицо у него, наверное, сильно изменилось, потому что Мадам поспешно сказала:
– О, нет, поверьте, это не насмешка! И если не хотите, не берите. А если вы спешите, так ведь тоже… Я же вас не держу, ваше дело военное. Да! – и она опустила глаза.
Она не притворялась, не хитрила. Она просто вдруг ощутила всю свою усталость, безысходность и полную покорность судьбе. Так и подумала: уйдет, так и уйдет, будь что будет!
А сержант подумал и сказал:
– Да! И действительно! – и сел рядом с Мадам. Мела метель. Они сидели и молчали… Потом сержант опять сказал: – Так я бы это… Пирожок. Если позволите.
– Конечно, – тихо ответила Мадам, намеренно глядя в сторону, и развернула узелок.
Пирожки были маленькие и, надо честно признать, неказистые. Сержант взял один, надкусил, пожевал и сказал:
– Хорошо.
Съел. Взял второй. Спросил:
– А вы?
– А я не голодна.
– А если за компанию?
– А я… не компанейская… – совсем уже нетвердым голосом ответила Мадам.
Сержант нахмурился. Съел пирожок. Потом еще два. И задумался. Молчал, молчал… потом весьма неубедительно сказал:
– А пирожки отменные. Варенье очень вкусное. Когда я был маленьким… – и вдруг перебил сам себя: – Нет! Это будет вранье! Потому что я всегда был равнодушен к сладкому, даже когда был еще вот таким! А вот петушиные бои, это совсем другое дело! – и он заулыбался, просветлел, и уже с жаром продолжал: – Туда, Мадам, берут не всякого, а только смелых, отчаянно смелых! Ведь даже мы, бывалые кавалеристы, шпоры крепим на сапоги, а бойцовским петухам их надевают прямо так, на босу ногу. Такие, знаете, коротенькие, но чрезвычайно острые ножики. Потом петухов выталкивают на галлодром и науськивают драться до смерти. И этот бой… О, это надо видеть! Это… Н-ну, ладно, вижу, вы мне верите. А потом победителей кормят отборным зерном и поят теплой водичкой. Потом опять на галлодром. Потом…
И тут он снова помрачнел, посмотрел на Мадам…
А Мадам на него…
И он гневно сказал:
– Да, именно! Я долго вспоминал и вспоминал, и вспоминал, и все было бесполезно. И вот только сегодня, быть может, вообще только сейчас, я, наконец, понял, на кого я похож! Ведь кивер – это тот же гребень, не так ли? – и тут он поднял руку, наверное, желая дотронуться до кивера…
Но вовремя вспомнил, что у него теперь на голове, и рука у него замерла. Мадам опустила глаза и сказала:
– Простите, я ведь хотела, как лучше.
– Конечно, – сказал сержант, опуская руку. – Я об этом знаю. Да и я не об этом хотел вам сказать. А совсем о другом. Очень важном! И я очень давно хотел это сказать, может, уже дня три. Но все никак не получалось. А вот теперь я, наконец, скажу!..
И не договорил! Потому что Мадам вдруг резко подняла голову, глянула сержанту прямо в глаза и тотчас же испуганно воскликнула:
– Нет! Нет! Молчите, Шарль!
– Как?! – растерялся сержант. – Я же собираюсь…
– Нет!
И сержант послушно замолчал. А Мадам едва слышно сказала:
– Я не знаю, отчего это происходит. Может быть, и вправду всему виной Белая Пани, а может… Не знаю! Но зато я совершенно точно знаю другое: сейчас не ваша, а моя очередь говорить!
– Э! – загадочно улыбнулся сержант. – В таких делах разве…
– Не спорьте! – снова перебила его Мадам. – Итак, начнем с того, что мне было еще только семь лет, а Войцеху девять, когда наши родители решили нас поженить. Вот с этого начнем! А дальше продолжать?