Штрафники
Шрифт:
3. Галич вступил на тернистый путь не сразу. Он начинает добродушно, миролюбиво. "Монологи простых людей", как их назвали позднее, начались, как известно, с "Леночки", которая апрельской ночью стояла на посту, следя за порядком и мечтая о своем принце, который не замедлил, "с моделью вымпела в руке", появиться. И сказка и быль. А... идеи?
Незлобивое мещанство на страже "соцзаконности" - какие тут идеи?! Выражено это в самой мягкой и необидной форме. Вот она, вся, как на ладони, Леночка, подхваченная "красавцем-эфиопом"... и пропади она пропадом, вся окружающая ее действительнось!
Но не всегда маразм власти, остро ранивший Галича, укладывался
Немало людей, которых подобное "выкоблучивание" государственных персон вообще не трогает. В зале убивали "оступившихся" художников, Нагибин ускользал из зала и обсуждал с кем-то в фойе, по телефону, достоинство и "капризы" своей новой машины. Галич, в отличие от тьмы преуспевающих нагибиных, подобен нравственному сейсмографу. Поруганные художники были для него последней каплей. Сохраниться ли тут добродушию? Оживает Александр Галич-сатирик. Появляется "Тонечка". Оскорбленная любовь "вещи собрала, сказала тоненько: "Тебя не Тонька завлекла губами мокрыми. А что у папы у ее топтун под окнами..." Сатирик точен и ядовит.. Голос "изменщика" - это голос всех люмпенов с нашей улицы. (Галич присмаривался к улице особенно внимательно): "А папаша приезжает сам к полуночи. Топтуны, да холуи все по струночке. Я папаше подношу двести грамчиков. Сообщаю анекдот про абрамчиков..."
Однако доброго человека не сразу разъяришь. Он отходчив. И Галич снова и снова сочиняет свои добродушно-иронические стихи-песни про маляров,истопника и теорию относительности. И подобные ей.
Но все чаще и чаще слух улавливает совсем другие песни. Как не услышать их человеку, у которого есть сердце ?
"Будь проклята ты, Колыма, Откуда возврата уж нету...
– все хрипит и хрипит улица песни каторжан.
– Сойдешь поневоле с ума. Придумали, гады, планету." Можно ли было на это не откликнуться?
Тюремный цикл Галича смыл остатки благодушия. Бессонной ночью стал набрасывать "Облака", песню, ставшую народной. "Им тепло, небось, облакам. А я продрог насквозь на века." Затем неизбежно, и вроде бы сами по себе, появляются стихи, посвященными писателю-страдальцу Варламу Шаламову, которого не смогла уничтожить даже Колыма, и его, чудом выжившего, "стражи закона" принялись добивать и добили в Москве.
А за ними, естественно, родился и "Ночной дозор" - стихи о шутовском параде гипсовых памятников-обрубков, который возглавляет главный палач-генералиссимус. Галич насторожен и прозорлив: "...Им бы, гипсовым, человечины!
– Они вновь обретут величие!"
И с каждым месяцем, буквально с каждым шагом все глубже философское осмысление трагедии страны.
"Ах, как шаг мы печатали браво,
Как легко мы прощали долги!
Позабыв, что движенье направо
Начинается с левой ноги."
Галич сиял, показывая мне свою свеженькую "забугорную" книгу с размашистой скорописью-посвящением Корнея Чуковского: "Ты, Моцарт, гений, и сам того не знаешь..."
Он жаждал признания "стариков", которых почитал с детства. Он его получил.
Жил в те дни скудно. Государство, внеся Галича в "черный список", хотело "исправить" неслуха голодной петлей. Не удалось. Тесть, отец Ангелины - жены Галича, старый большевик, а затем, естественно, многолетний зек, который любил Галича, каждый месяц отрезал им сотенную от своей персональной пенсии в 250 рублей. На нее кое-как и перебивались. А писалось, как никогда. Пошел гулять по России Клим Петрович Коломийцев с его калечной прозой, ставшей, благодаря Галичу, поэзией: "У жене моей спросите, у Даши. У сестре ее спросите, у Клавки, Ну, ни капельки я не был поддавши..."
Превращение косноязычной прозы улицы в поэзию Станислав Рассадин, конечно, заметил. А вот растущий ужас Галича при виде "балаганных рож" - и работяг типа Клима Петровича, и их партийных властителей - остался как бы вне его зрения. Как же боялся поэт этой заказной, нарочитой слепоты советских исследований.
"А над гробом встали мародеры
И несут почетный... ка-ра-ул!"
Что делать? Неужели все было напрасным? И убийство в лагере молодого поэта Галанского, и муки генерала Григоренко, годами скрученного смирительной рубахой. Сколько вокруг невинных жертв? Галич подписывает все протесты интеллигенции против произвола КГБ и сочиняет в те дни песню-пророчество "Летят утки". Их стреляют, этих уток. Одну за другой. Надо ли было им лететь? Песня, исполнявшаяся Галичем в Москве "Надо было лететь даже если никто не долетит...", была куда трагичней, чем напечатанный "за бугром" текст: "... если долетит хоть один!.."
Чудо настоящих стихов-песен Галича - в неотступном, бесстрашном ПРОТИВОСТОЯНИИ ЧЕЛОВЕКА БЕСЧЕЛОВЕЧНОМУ ГОСУДАРСТВУ, - без такого, не на жизнь, а насмерть, противостояния, чудо Галича не состоялось бы, как бы ни был он безумно талантлив. Галич ОТКРЫЛ своим творчеством - для миллионов слушателей - путь, способ, ГЛУБОКО ЛИЧНЫЙ СПОСОБ ВНУТРЕННЕГО СОПРОТИВЛЕНИЯ ГОСУДАРСТВЕННОМУ ХАМСТВУ И ВАРВАРСТВУ. Подлинного сопротивления людей - без опасных для их жизни протестных уличных демонстраций, которых бы растреляли, как расстрелял Хрущев рабочих Новочеркасска.
Вот этого, самого существенного и в облике Галича, и в "чуде его настоящих песен", не понял вовсе или, того хуже, не решился, не посмел сказать читателю даже ныне, осенью 2001 года, "иследователь" Станислав Рассадин в самой либеральной московской "Новой газете".
Особенно остро ненавидел Галич, что не раз подчеркивал и в разговоре со мной, прихлебателей власти, людишек, по обыкновению, подловато-ничтожных. Не случайно он воссоздал их в лице своего "героя" Клима Петровича Коломийцева предельно смешными. Кто не хохотал, слушая, как Клим Петрович ошалело лупит по чужим бумажкам:
"Который год я вдовая... Но я стоять готовая за дело мира! Как мать вам заявляю и как женщина!.."
А ведь ничто так не убивает, как смех...
" ...Не я пишу стихи, - не раз вспоминал я давние слова Галича,- они, как повесть, пишут меня..."
Неофициальные, а позже, в дни крутого запрета, и негласные поэтические вечера Александра Галича в московских квартирах не прекращались завершаясь, как обычно, по давней русской традиции, застольем ... Вечерами наш дорогой Александр Аркадьевич, что называется, порой уж лыка не вязал.
Это стало причиной некоторого моего, на время, отдаления от него. Я писал в те годы свои "Заложники". Друзья уносили из моего дома готовые главы, никогда не говоря, где будут их прятать. "Тебе там начнут руки выламывать, ты скажешь, где рукопись. А ты знать-не знаешь", - так успокаивал меня мой тезка Григорий, химик, сослуживец Полины, израненный фронтовик.
Когда книга была готова, стали перебирать имена писателей, и достойных и, в то же время, надежных, чтоб прочли опасную рукопись и высказали свои замечания. Галичу, с его почти ежедневным застольем, не дали. "Что у трезвого на уме, у пьяного на языке, - заключила моя решительная жена Полина.