Штрафной батальон
Шрифт:
Подавленный, растерянный вернулся в блиндаж Муратов, отпрашивавшийся по нужде. Молча пробрался на свое место и прилег, отвернувшись к стенке. О чем-то пошептавшись с ним, запросился «до ветру» и Дроздов. Пришел тоже сам не свой, будто подменили человека.
— Во, вояки! — ехидно поддел Бачунский. — Не успели боевой приказ получить, а уж сортир понадобился.
Вскоре, однако, открылась и подлинная причина странного поведения солдат. Отхожее место, как и положено, находилось в конце тупиковой траншеи, мимо нескольких блиндажей до него пройти надо было. Муратов на обратном пути
Павел не возражал: пусть привыкают. Как всегда, на сытый желудок дружно «дымнули» цигарками. А тут и ротный санинструктор старшина Малинина во взводе объявилась. В самую точку, что называется, угодила. И хотя пришла она с определенной целью — проверить наличие индивидуальных пакетов, — приход ее грозил для некоторых обернуться неприятностью, потому что кое-кто эти самые пакеты использовал на чистку оружия, все обрадовались поводу побалагурить.
К общему довольству, Калинина не выказала особого раздражения, обнаружив пропажу части бинтов. Поворчала для порядка, а недостачу из своих запасов восполнила, Бачунский ее в самом начале тонкой лестью ублажил. Знаете, говорит, что из всех старшинских должностей ваша самая почетная.
— Это почему же?
Бачунский указал взглядом на эмблемы в петлицах санинструктора:
— Эти знаки — символ милосердия и человечности. В старой армии это были горящие свечи, они означали: «Светя другим, сгораю». Эмблемы с тех пор изменились, но суть-то одна. Верно?
Комплимент Малинина приняла с благодарностью, но на хитрость не поддалась.
— Такие знаки не только старшины, но и все остальные медики носят.
— Да, но не все их оправдывают! — не смутился Бачунский. — А наш санинструктор человек добрый для других. Это каждый подтвердит.
Недоверчиво усмехаясь, Малинина покачала головой.
— А ты с подходцем-то парень, а? Ну ладно, так и быть. Если выбирать придется, тебя первого перевяжу и вытащу.
Она, конечно, всерьез не приняла ни одного слова Бачунского, потому что они были проявлением привычной для нее липучей мужской назойливости, с которой она свыклась и на которую поэтому отвечала столь же безучастно и механически, будто, например, кипятила шприц или протирала смоченной в спирте ваткой место укола.
— Ты, отделенный, особливо на ту перевязку не рассчитывай, — со степенной лукавостью посоветовал Сикирин, после того как Малинина, закончив
Целая история приключилась с получением и раздачей медальонов на случай смерти, или «смертных», как проще и чаще называли их сами солдаты. Представляли они собой небольшие пластмассовые коробочки, закрывавшиеся наглухо, и предназначались для хранения кусочков бумаги с фамилией и домашним адресом владельца. Их выдавали на передовой каждому бойцу, и при известных обстоятельствах они служили для опознания погибшего.
Если размыслить здраво — целесообразность медальонов неоспорима. Но не любили их солдаты. Возьмешь в руки, и такое чувство прохватит, будто себя на смерть обрекаешь. Поэтому, распорядившись получить и выдать медальоны штрафникам, Суркевич приказал взводным лично проследить за тем, чтобы все без исключения оформили их как положено.
Процедура эта хоть и продвигалась совместными усилиями, все же затянулась надолго. И не столько потому, что не один Туманов среди штрафников грамотой не отличался, сколько из-за поднявшегося жуткого шума и гама.
Салов, например, потешался и ржал жеребцом:
— Не Туман ты, выходит, а баран! Дурья башка! Я, цыган, и то в грамоте больше разбираю…
— Тише ты, грамотей без лаптей! — урезонивал его Бачунский. — Смотри, какой апостол конокрадских наук выискался!
— А мне зачем без толку писать? — сомневался Ваня Яковенко. — Убьют меня, так все равно похоронку некуда посылать. Родные-то в оккупации.
— Ты пиши, пиши, раз велено. Не век им в оккупации быть.
Муратов вообще медальон брать отказался. С ужасом на него уставился, будто ненароком с нечистой повстречался, лицом помертвел. Суеверный, оказывается. Пришлось насильно заставлять его взять медальон.
Загвоздка вышла и с указанием номера части. Ведь если убьют в бою, значит, судимость будет снята и в похоронке укажут, что погиб за Родину честно. Для чего тогда штрафной указывать? Заспорили, загалдели. Наконец рассудили — и Павел согласился — обратиться за разъяснениями к ротному, а пока вместо номера оставить прочерк.
Пока судили и рядили, сходил в соседний блиндаж, к Махтурову, узнать, как у него дела подвигаются. С порога натолкнулся на Карзубого. Как будто специально тот его дожидался. Рот до ушей растянулся.
— О, взводный! В самый раз! На погляди, а то, может, напутал чего. Или нет, давай лучше я сам прочитаю, а то еще не разберешь. В писарях-то мне кантоваться не приходилось, да и в школе особо не задержался.
— Ну, давай читай, — разрешил Павел, думая, что неспроста тот чтение вслух затевает.
— Халявин, Александр Васильевич. Год рождения — 1913-й, домашний адрес и постоянное место жительства — вологодская тюрьма.
Дочитав до этого места, Карзубый, предвкушая торжество, выжидательно осклабился:
— Пойдет, что ли?
— Ну вот, у тебя и имя, оказывается, есть, да еще и звучное, как у Суворова. А ты кличку какую-то паршивую на себя нацепил и отзываешься на нее по-собачьему…
Улыбка медленно сползла с лица Карзубого. Затея оборачивалась против него.