Штрихи к портрету кудесника
Шрифт:
— Ну а что? В крайнем случае не напечатают…
И крайних случаев хватало. Например, хотелось бы знать, какой доброхот в 1985 году растолковал редактору значение слова «фаллос», которое тот, исходя из контекста, счёл геологическим термином, ибо на него (на фаллос, естественно, не на редактора) в Борином рассказе карабкались два астронавта! Редактор прозрел, ужаснулся и выкинул рассказ из сборника «Снежный август» — туда, на что карабкались.
Дубулты, 1985 год. Обсуждаем
Семинар заинтригован. Я — тоже. Еле дождавшись перерыва:
— Борь, а планетарно-сексуальный — это как?
Вздыхает страдальчески:
— Ох, Женьк… Ну, не нравится мне, как он пишет… Прочёл у него рассказ — а там два альпиниста лезут на марсианский пик, ну и ведут философские беседы. И всё! Ну, я и подумал: написать, что ли, вроде как пародию?.. Тоже лезут два альпиниста, только не на пик, а на огро-омный такой… — Следует выразительный жест.
— И ты это уже написал?!
— Я это уже напечатал!!
Ну, знаете… Так не бывает.
Озорник? Конечно, озорник. И по тем временам, я бы сказал, озорник отважный…
Лишь потом, познакомившись с Борей поближе, я понял, что это даже не отвага. Это больше, чем отвага, — это отказ играть по предложенным свыше правилам. То ли мудрая наивность, то ли наивная мудрость — поди пойми!
А в самом деле, обратите внимание: все персонажи Штерна — наивны и поэтому вечно попадают в забавное положение. Мало того, именно из-за их наивности становится нестерпимо ясен весь идиотизм окружающей жизни.
Наивен капиталист из параллельного мира, полагающий, что директор повесил над столом в кабинете портрет своего дедушки.
Наивен старенький скульптор, свято уверенный в том, что Великую Октябрьскую революцию подстроили его конкуренты и завистники, дабы сорвать открытие заказанного партией кадетов бюста Родзянко.
А уж как наивен Максимилиан Волошин из первого варианта «Эфиопа»!
— Волошин, — представляется он шкиперу. — Русский поэт серебряного века…
Для сравнения случай из жизни: завершается — не помню уж который по счёту — «Интерпресскон», ознаменованный какими-то неприятными инцидентами. Заключительную речь держит Борис Натанович Стругацкий:
— …ну что я могу сказать, господа? Только то, что говорил и раньше. Пить надо меньше!
Исполненный наивного (опять-таки наивного!) ужаса голос Бори Штерна из зала:
— Как?! Ещё меньше?..
Подозреваю, что всех своих героев Боря списывал
Ещё одно тому доказательство: все его персонажи невероятно обаятельны (причём, как правило, именно из-за своей наивности). Все. Даже мордоворот-дракон, у которого из воротника куртки торчала всего одна голова, да и та с каторжным клеймом, а вместо остальных — аккуратные обрубки. Даже начальник врангелевской контрразведки, прилежно записывающий за Сашком частушки: «Огур-чики-чики… помидор-чики-чики…» Даже Чудесный Нацмен из «Краткого курса соцреализма», развлекавшийся тем, что ставил на стол ребром национальный вопрос, а тот стоял и не падал…
Уму непостижимо: столько книг — и ни одной откровенной сволочи среди героев!
Каким же нужно быть хорошим человеком!
Имя Штерна, как я уже говорил, овеяно легендами и увито анекдотами. Подобно своим персонажам Боря то и дело влипал в невероятные и неизменно забавные ситуации, отчего общая любовь к нему лишь усиливалась. Памятна история о том, как Боря в отеле «Турист» потребовал документы у Чадовича, и это его незабвенное «Ж-ж-ж…», которым фантасты пару лет приветствовали друг друга при встрече, и многое, многое другое, чего я пересказывать не намерен, поскольку и без меня перескажут.
Обсуждаем рассказ Штерна «Галатея». Слово берет рижанин Коля Гуданец — наш будущий друг, о чём мы еще не знаем. Ему хорошо. У нас ни одной книжки не вышло, а у него целых две. Ещё у него ухоженная борода, две курительные трубки в чехольчиках, а брови Коля ради вящего эстетизма держит приподнятыми.
— Вы травестируете, — с прискорбием говорит он Штерну. — Причём постоянно…
— Простите… как? — не верит своим ушам Боря.
Гуданец несколько даже шокирован.
— Э-э… травестируете…
— А это что такое?
Ну вот! А еще фантаст! Мог бы и знающим прикинуться…
Хрустальный интеллигентный голосок одной из участниц:
— Мне кажется, название рассказа («Галатея») не совсем соответствует его содержанию…
Боря (мрачно):
— А это не моё название. Это «Химия и жизнь» переиначила…
— Вот как? — удивляется хрустальный голосок. — А у вас он как назывался?
— «Голая девка», — отрывисто сообщает Боря.
В зале приглушенный гогот.
— Чего ржёте-то? В самом деле — «Голая девка»!
Вот судьба: всю жизнь говорил правду — и в итоге прослыл юмористом…
Ну не зря же любимым Бориным писателем всегда был Антон Павлович Чехов!
Ссориться с людьми Боря Штерн не умел (случай с мэтром Б. ссорой не назовешь), а если пытались втянуть в окололитературные склоки и дрязги — он либо уклонялся, либо пытался сделать их литературными, а это уже, согласитесь, совсем другой коленкор.