Штуцер и тесак
Шрифт:
– А сейчас потихоньку лей воду на рану! – велел, наклонившись.
Возчик подчинился. Осторожно действуя тряпкой, я смыл засохшую корку. Почувствовал, как побежала по щеке кровь. Ничего, это не страшно.
– Держи зеркало!
Наблюдая свое отражение в достаточно большом – в половину листа А4 – зеркале в деревянной раме (и как только нашлось?), я протер сивухой кожу вокруг раны и подцепил кончиком иглы кожу на одном ее краю, затем – на втором. Больно, млять! Зашипев сквозь стиснутые зубы, протянул нитку и стянул кожу первым узелком. Подняв с травы бритву, обрезал нитку.
– Давай я буду резать, барин! – предложил Пахом. – Ловчей выйдет.
Я молча протянул ему бритву. Дальше мы работали вдвоем. Стежок (больно, твою мать!), узелок, и бритва в руках возчика режет нитку. Теперь дальше… К концу этой пытки я чувствовал себя, как выжатая тряпка. Сил не осталось – все ушли на терпение. Похоже, что ругался не про себя, а в голос: вон Пахом на меня уважительно поглядывает. После процедуры болела голова, подрагивали руки, но дело сделано. Я протер грубый шов сивухой и обессиленно сел на траву.
– Дурно, барин? – спросил Пахом.
– Ничего, – ответил я. – Спасибо тебе, братец! Помог.
– Ништо! – махнул рукой с зажатой в ней бритвой возчик. – Тебе вино нужно?
– Нет.
Пахом подхватил стаканчик с травы и опрокинул его содержимое в рот. Смачно крякнул и оскалился, показав желтые зубы.
– Деготь найдется? – спросил я. – Березовый?
– Как не быть, – ответил Пахом.
– А масло?
Он задумался.
– То, которым ружейные замки смазывают, – пояснил я.
– У каптенармуса, – сказал Пахом.
– Нужно не больше ложки. И еще мел.
Мел у солдат этого времени должен быть – им пуговицы чистят.
Возчик кивнул и ушел к фуре. Я тем временем отер мокрой тряпицей кровь с лица, затем простирнул ее, плеснув воды из ведерка, и оторвал узкую полоску. Жаль, Пахом водку выпил – пригодилась бы. Не сообразил. Ладно, переживем. Деготь – неплохое средство против воспаления: на его основе Вишневский сделал свою знаменитую мазь, которая в Великую Отечественную много жизней спасла. Вторым компонентом мази стало касторовое масло. Но его даже смешно спрашивать – не завезли еще в Россию клещевину, из семян которой давят касторку. Негде взять и третий компонент [3] . Будем делать из того, что есть.
3
Ксероформ.
Вернулся Пахом с глиняной плошкой в одной руке и горсточкой порошка мела в другой. Сопровождал его все тот же плотненький мужичок в мундире. На лице его читалось любопытство.
– Что делать будешь, барин? – спросил каптенармус, подойдя.
– Мазь для заживления ран.
– Эк, как! – удивился он.
Я забрал у Пахома плошку и мел. Он метнулся к телеге, вернулся с глиняным горшочком и поставил его на траву. Я заглянул – деготь, запах характерный. Отсыпав в плошку чуток мела, я вернул остаток Пахому, взял тонкую веточку и обмакнул ее кончиком в горшок. Если не ошибаюсь, пропорция дегтя в мази – одна тридцатая. Точно выдержать не удастся – ну, и ладно. Опустив веточку в плошку, я стал ею энергично мешать. Спустя минуту получил нечто похожее на старый мед, только эта субстанция ощутимо воняла – как в пословице про ложку дегтя и бочку меда. Хм… А ведь это мысль! Мед обладает бактерицидным свойством, и если заменить им масло… Только где ж взять?
Наложив мазь на полоску ткани, я налепил ее на зашитую рану, предварительно попросив Пахома подержать зеркало. Надеюсь, будет держаться. Бинты просить бесполезно – нет их здесь, иначе не мотали бы рубашку на голову.
Лагерь просыпался, и наша возня привлекла внимание. Несколько солдат подошли ближе и, сгрудившись, с любопытством наблюдали за процессом. Внезапно они раздались в стороны, пропустив вперед широкоплечего, жилистого мужчину в кивере. Его обветренное, загорелое лицо украшали пышные полубакенбарды, а вот усов не было совсем – как, впрочем, и у солдат. Не положено их пехоте, только кавалеристам.
– Что тут? – спросил жилистый, хмуро глянув на Пахома.
– Барин себя лечит, господин фельдфебель! – торопливо доложил возчик. – Рану на голове зашил, потом мазь сделал и сверху налепил, – он ткнул пальцем в полоску на моей голове.
– Разумеешь в лекарском деле? – посмотрел на меня фельдфебель.
– Фершал он! – сообщил Пахом.
Я подтвердил его слова кивком.
– Раненых глянешь? – спросил фельдфебель.
– Показывайте! – согласился я.
Меня отвели в дальний конец поляны, где на расстеленных шинелях лежали три солдата. Я удивился такому малому числу, но потом вспомнил. В этой войне русская армия, отступая, будет оставлять раненых, поручая их местным жителям или «человеколюбию неприятеля», как писал классик [4] . Человеколюбием французы не страдали, хотя раненых не трогали. Как, впрочем, не слишком лечили и кормили. Самим жрать было нечего, да и лекарств не хватало. Повезло тем, кого взяли к себе и смогли выходить местные жители, остальные просто умерли – и таких было подавляющее большинство. Хотя это будет позже, а пока русские армии отступают организованно и раненых не бросают. Значит, остальные погибли.
4
Лев Толстой, «Война и мир».
Осмотр троицы егерей подтвердил предположение: раны оказались не тяжелыми. Две штыковых – в плечо и в бок, последняя – не проникающая. У третьего егеря пуля разорвала широкую мышцу на спине, не повредив кости. Я вытребовал у каптенармуса еще водки, промыл и зашил раны. Затем смазал швы остатками мази и налепил поверх тряпицы. Егеря выдержали мои манипуляции стоически: ни стона, ни мата.
– Благодарствуйте, барин! – сказал один, и другие нестройно присоединились.
– Идем! – сказал фельдфебель, когда я закончил.
Меня отвели к повозке. Внутри на сене лежал офицер. Это было видно по эполетам и нагрудному знаку. Эполеты без бахромы, позолоченный знак несет серебряного двуглавого орла. Если не ошибаюсь, капитан [5] – наверное, командир роты. Левое бедро замотано тряпками прямо поверх панталон, на них – засохшее пятно крови. Выглядел офицер неважно: бледное лицо в капельках пота, обметанные губы. Нас встретил взглядом, в котором читалась боль.
– Вот, ваше благородие, – доложил фельдфебель, – фельдшер сыскался. Себе голову зашил, Курихина, Савушкина и Петрова лечил. Разбирается вроде.
5
Герой ошибается: штабс-капитан. У капитана офицерский знак имел вдобавок посеребренный ободок.
– Точно фельдшер? – спросил недоверчиво капитан.
Ну да, видок у меня еще тот. Голова залеплена, кровь на рукаве… Вернее, на груди – обляпался, когда раны шил.
– Да, – сказал я.
– Звать как?
– Платоном. Платон Сергеевич Руцкий.
– Дворянин?
В глазах его полыхнуло удивление.
«Да!» – едва не сказал я, но вовремя спохватился. Дворяне здесь все посчитаны и внесены в списки, что не удивительно – привилегированное сословие. Узнают, что соврал, – гарантированный билет в Сибирь. Если, конечно, не убьют раньше…