Штурм Бахмута. Позывной «Констебль»
Шрифт:
Вагнеровцы
В начале, когда я стал больше общаться с людьми из моей палатки, я с удивлением понял, что большая часть из них вообще никогда не служила.
«Правильно ли я сделал, что пошел именно сюда?
Как я пойду с ними в бой? Кто мне прикроет спину?» – сомневался я.
Пару раз я думал дать заднюю, потому что всё здесь было не так, как в моих голливудских фантазиях про специальное подразделение, состоящее из высококвалифицированных «коммандос». Но постепенно, поближе познакомившись с ними, я успокоился и решил доверить себя тем, кто волею судеб оказался рядом, и тем, кто тренировал нас. Я легко мог поговорить
Однажды я увидел, что Женя, который жил у нас в палатке, разгадывает кроссворды. Женя качественно отличался от других пацанов. Опрятный, городской интеллигент, в очках, с аккуратно постриженной бородой. Я предполагал, что он из хорошей семьи и, скорее всего, из какого-то крупного города. Он стал для меня интеллектуальной отдушиной, благодаря которой я мог напрягать и поддерживать мозг в форме.
Он много знал и имел свое отдельное мнение по всем вопросам. При этом он был объективен и, если он не разбирался в вопросе, так и говорил: «По этому поводу не могу ничего особенного сказать, так как не обладаю достаточными знаниями и фактами». Вечерами мы вместе разгадывали кроссворды и разговаривали про историю, философию, фильмы и книги.
Я смотрел на него и думал: «Зачем ты пошел на войну»? И тут же спрашивал самого себя: «А ты сам зачем сюда пошел»?
В «Вагнере» выработалось негласное правило не говорить о том, что тебя привело в это место. Потому что причины, по которым человек пошел на войну, были его личным делом. Инструктора называли нас «грязными наемниками», а тем, кто говорил: «деньги для меня не важны», сразу же предлагали оформить доверенность на инструктора. На моей памяти никто не согласился это сделать. Деньги имели значение, но для многих они были второстепенны. Большинство хотели поддержать честь своей страны и возродить былое величие Родины. Для людей, выросших в СССР, это было достаточным основанием, чтобы идти воевать с украинцами, которые предали нашу общую память. Более того, как я выяснил, у сорока процентов находящихся здесь людей были украинские корни со стороны отца или матери, но это не вызывало несогласия с целями и задачами СВО. Болезненный разрыв отношений по идеологическим вопросам подготовил и запустил этот конфликт. Война между двумя странами, по своей сути была гражданской.
Постепенно я понял, в чём заключалась политика «Вагнера» по отношению к личному составу, – человек мог не знать ничего про боевые действия, но этому его можно было научить. От человека требовалось одно – быть мужественным. Он должен был уметь преодолевать инстинкт самосохранения и страх. Быть отважным, гибким и уметь быстро ориентироваться и предпринимать неординарные решения на поле боя; брать на себя инициативу и выполнять поставленные задачи любыми способами; быть умным и учиться новому. Так, естественным способом, на должность командиров выдвигались толковые люди.
В один из перекуров я близко познакомился с двумя ребятами из СОБРа. После к нам присоединился парень из ДНР с позывным «Топор», который уже воевал некоторое время на Донбассе. Постепенно у нас образовалась такая группа «ветеранов» и мне стало поспокойнее. Чуть позднее к нашей компании незаметно присоединилось еще несколько человек. Одним из них был «Сиделец», которого мы называли «Смотрящим за палаткой». Лет с четырнадцати он сидел по зонам и тюрьмам. Разговаривал он исключительно на уголовном жаргоне – «фене» – и постоянно намекал, что он авторитет. По сути, он был прикольным болтуном и очень коммуникабельным человеком. Был еще «Старый» – молчаливый и скрытный пятидесятилетний мужик. Он любил забраться на верхний
– Чего ты, старый, прячешься там? Сползай к пацанам нормальным. Поговорим, перекусим.
«Старый» старался делать вид, что это его не задевает, но мимика говорила, что он сдерживает сильное раздражение. Хотелось доставать его, чтобы спровоцировать на злость и встретиться с его настоящей сутью, а не с маской, которую он нам предъявлял. Но «Старый» был тертым калачом и продолжал гнуть свою политику неприсоединения.
Быт в Молькино был максимально отягощен для того, чтобы все плюшевые романтики и случайные туристы отсеялись еще на этом этапе. Помимо этого, с первого дня на нас стали оказывать психологическое воздействие, проверяя на стрессоустойчивость и способность проживать жесткие обломы. Утром в палатку приходил «Командир дня», рассказывал какую-нибудь страшную историю про тех, кто недавно уехал «за ленточку», на передовую.
– Новость слышали? Те, кто перед вами уехали, побили рекорд по выживаемости в бою. Прожили целых пятнадцать минут. Только приехали и их всех «Градом» накрыло. Почти все «двести». Вы следующие. Надеюсь, вам повезет чуть побольше!
После этого он ходил по рядам, вместе с парой инструкторов, общался и, перед выходом из палатки, громко спрашивал:
– Ну что «пятисотые» есть? Лучше обоссаться здесь, чем обосраться там. Тем, кто не готов подыхать, лучше ехать домой.
«Пятисотыми» называли тех, кто хотел уклониться от боевых действий или дезертировать. «Двухсотыми» называли тех, кто погиб. Еще были «трехсотые», то есть раненные. Они были «легкими» и «тяжёлыми» – в зависимости от степени ранения.
Шло методичное давление на неокрепшую психику «ура-патриотов» и людей, попавших сюда случайно. Мы с пацанами понимали это и наблюдали за тем, как часть новобранцев постепенно стала «пятисотиться». У всех есть выбор, и лучше честно признаться, что ты не готов, чем корчить из себя героя и в бою, подставить товарищей. Тех, кто передумал, сначала просто отпускали, а затем ввели новое правило. Тех, кто передумал, перед тем как отпустить домой, стали ставить в наряд по кухне и на другие хозяйственные работы. «Пятисотые» мыли бачки, убирали на территории и только по прошествии двух недель могли свободно покинуть лагерь. В трудные минуты я представлял себя на их месте и понимал, что такого унижения я себе позволить не могу.
Каждое утро перед построением я мысленно делал ставки, вычисляя тех, кто «запятисотится». Обычно тех, кто хотел уехать, можно было вычислить по взгляду и отстраненности от процесса. Человек замыкался и переставал общаться. Фразы становились сухими и односложными. К некоторым приходилось обращаться по нескольку раз, прежде чем он откликался. Все силы души и психики уходили на подавление эмоций и внутреннюю борьбу с самим собой и своими страхами. Это происходило с каждым. Принять решение, от которого зависит, будешь ты жив, или нет, было не просто.
Мне нравился «командир дня», который нагонял нам жути. Он был коренастым и крепким мужиком с юмором.
– Как думаешь, Костя, сколько ему лет? – спросил у меня Леха, когда мы его обсуждали.
– Лет тридцать пять. Я думаю, у него за плечами лет десять войны или службы в армии. Наколку на ребре ладони «За ВДВ» видел?
– Наш человек! Десант! – подтвердил «Магазин».
С «Командиром дня» у меня сложились хорошие отношения. Из-за того, что я воевал в Чечне и с уважением отзывался о воевавших с нами боевиках, он называл меня «исламистом». Он не был карикатурным прапорщиком. По тем саркастическим шуткам, которые он периодически отпускал в наш адрес и в адрес инструкторов, было видно, что с интеллектом у него все в порядке.