Схватка с оборотнем
Шрифт:
Орлов понимал, что найти нужных ему людей нелегко. Полковник Соколов умел прятать концы в воду. Людей, с которыми он работал, можно разделить на две категории. Одни — те, которые не поддавались его обещаниям, — отправлялись в карьер на расстрел. Другие — завербованные в агенты — молчали, потому что род их деятельности этого требовал, а главное, потому, что большинство агентов было выловлено или убито.
Среди первых — не поддавшихся Соколову — был Рогачев. По его следам и отправился Орлов.
В квартиру Ковалей он постучал вечером. Старики и их внуки были дома. Орлов поздоровался, представился и попросил Ковалей рассказать о Рогачеве.
— А что же, — сказал старик, — можно рассказать, почему же нет. Добрый был человек, редкий, мало на земле таких… Пришел он к нам на рассвете. Я-то по ночам как спал? Прикорнешь — и уже вставать; поезда хоть и не шли у нас по ветке — партизаны пути разорили, — а мне положено было свой участок досматривать. Вот ночью встал, оделся, толкнул дверь. Слышу, стонет кто-то. Вышел. Лежит он, болезный, у куста белый весь, роба полосатая, лагерная, вся в крови. Я затащил его в сторожку, тут уж Ганна за него взялась.
— Насквозь он был простреленный, — вступила в разговор седоголовая быстрая старушка, — живого места на нем не было. Нога пробита в трех местах, плечо… Но за кости не задело. Ходили мы тут за ним как могли. Раны промывали, кормили, поили… Вот начал он поправляться и сразу говорит: я уйду. Я ему: «Куда же уйдешь-то? Партизан немцы из наших мест отогнали… Ты уж лежи». А он настойчивый такой: «Нет, говорит, уйду. Нагрянут немцы, не то что меня, и вас всех расстреляют!» Все время рвался. Его Васыль чуть силой не держал…
— Мы его на чердак ховали, я чердак запирал, — сказал старик. — Чую, душевная людына: не об себе, за других все заботится.
— И вот раз, как на грех, немцы! — продолжала старушка. — Мы перепугались. Хоть немцы-то эти знакомые были: начальник участка и с ним шуцман один… Пока они сидели, старик мой весь поседел аж… Ну, посидели, выпили самогона, последнюю курицу забрали и ушли. Старик — на чердак…
— Лезу это… шо це таке? — опять вмешался старик. — Замок-то я и забудь повесить. Влезаю на чердак — там никого. Я туда-сюда, звал, искал — не откликается. Пошли искать со старухой. Так вин, последни силы собрав, та и вылез… Найшлы мы его метрах у трехстах, под кустом. Лежит. Сил-то нету. Я ему кажу: «Шо ж ты, Семеныч, такий спектакель устроил… Аль нам не доверяешь?» А он поглядел мне у саму душу, — старик приложил руку к сердцу, — и кажет: «Васыль, я за тебя и твою жинку голову бы сложил, тольки не так, шоб моя голова за собой ваши потянула…»
— Сил-то не хватило, он и ждал там в степи смерти. Лишь бы не в доме, чтоб нас не погубить, — пояснила старушка. — Ай какой добрый человек был… Неужто вмер?
— Умер, — сказал Орлов. — Жаль человека.
— Редкий был человек… — вздохнула старушка.
— Вин до нас заихав у сорок пьятом роки, — вспоминал дед. — Як ридный был… Привез нам подарунков, продуктов. Тогда голодно было. Я кажу: «Костя, откуда у тоби капитал?» А он смеется: «Весь паек, всю зарплату — все на вас спустив». Як ридный — одно слово.
Вторым интересным делом для Орлова оказался архив немецкого гестапо Львовщины. Сохранился он не полностью. Однако среди документов нашлось крайне любопытное сообщение. В числе работников немецкой комендатуры города Львова упоминался Ефим Ярцев, шофер легковой машины комендатуры. У него было воинское звание ефрейтора. Значит, Ярцев был не вольнонаемный, а служитель врага.
Попалась и еще одна бумага. Рапорт заместителя начальника гестапо по концлагерям о работе полковника Русской освободительной армии Соколова.
«Основываясь на ваших сообщениях, мы освободили Соколова от нашей опеки. Коллега оказался необычайно полезен. Уже сейчас, после месяца работы, он имеет девять кандидатов в нашу армейскую разведшколу. Все люди отобраны им с профессиональным умением. Полковник отлично знает русскую душу, умеет влиять на самые сильные характеры. Прошу изложить мне принципы, на которых мы должны строить с ним совместную работу. Поступает ли он в мое подчинение, или я должен предоставить ему возможность самостоятельной параллельной деятельности. В качестве замечания сообщаю, что единственной невыгодной чертой Соколова считаю его почти неприкрытую неприязнь к украинцам. Он мешает им работать, отбивает у них лучших людей. Если бы я сам относился с большим уважением к этой публике, то вмешался бы. Однако вы знаете, господин группенфюрер, что националисты сейчас крайне ненадежны. Поэтому я до сих пор не делал замечаний Соколову по этому поводу».
Резолюция, наложенная на этом рапорте, гласила: «Объясните этому кретину, что Соколов должен работать совершенно сепаратно. Ему ни в коем случае не мешать, а, наоборот, оказывать всевозможную помощь». Резолюция скреплялась подписью начальника гестапо Западной Украины.
«Однако немалая фигура этот Соколов, — подумал Орлов, — если немцы так его опекали».
И он еще азартнее зарывался в бумаги, еще усерднее изучал лабиринты архивов.
Случилось это в Омской области, в большом колхозном селе. Уполномоченный райконторы «Заготзерно» зашел в сельскую кузницу заказать засовы для амбаров. Кузнец, громадный, с бугристо выступающими под промасленной рубахой лопатками, ворочал на наковальне болванку. Рослый молодой парень-молотобоец мерно бил по ней молотом. Звон и лязг стояли в кузне. Пыхтел горн.
— Эй, кузнец! — позвал уполномоченный. — Поговорить надо.
Кузнец даже не оглянулся, а парень продолжал вызванивать молотом по раскаленному докрасна железу.
Уполномоченный обиделся. Это был маленький человек с лицом, обезображенным шрамом. Он нервно переступил с ноги на ногу.
— Не слышишь, что ли? — спросил он, подходя к самой наковальне. — Мне с тобой поговорить надо.
— Не мешай, — пробормотал кузнец и продолжал ловко повертывать на наковальне полыхающую жаром болванку. У него были мощные длинные руки, густо поросшие волосами, на одной из них проступал странный шрам, похожий на скобу.
Увидев эту «скобу» на руке, уполномоченный взглянул в лицо кузнеца, заросшее щетиной, и окаменел. Потом, тихо ступая, направился к двери, оглянулся раз и вышел.
Через полчаса ковка кончилась.
— Ну, дядя Гриша, мастак вы! — произнес с удовольствием молотобоец.
— Ты тоже, Павло, гарно стучав, — сказал кузнец, закуривая. — А дэ ж тот мужчина, що заходив?
— А он подождал, подождал да и ушел.
— Ну, бог ему в пидмогу. Работы — до потолка, сам ушев, нихто його не гнав. Усе по порядку.