Схватка (журнальный вариант)

Константинов Лев Константинович

— Верьте мне, он честный человек, мой коханый. Другого бы не полюбила. И если бы тогда, много лет назад, рядом с ним оказались другие люди, и он стал бы другим…

Они проговорили очень долго. Ева ничего не скрывала. Она была из тех людей, которые, поверив человеку, открывают душу.

— А Роман вас знает, — сказала она. — И того молоденького лейтенанта тоже знает…

— Откуда? — немного неестественно удивился майор. А сам подумал: «Конечно же, знает. То мы за ним гоняемся, то он нас выслеживает».

— Все люди про вас только хорошее говорят. Вот он меня как-то и спросил: «Что это за майор такой, эмгебист?» Я ему и рассказала. Ох, если бы я могла найти слова такие, чтобы убедить его!

— Давай

попытаемся найти их вместе, — предложил майор. — Лейтенант Малеванный давно хотел твоему возлюбленному письмо написать. Только адрес не знал, не напишешь ведь: «Лес, берлога Рена, Чуприне в собственные руки». Отнесешь? Захочет Роман, пусть ответит…

Так началась эта переписка между чекистами и адъютантом Рена. Савчук через Еву прислал ответ. Это был листок бумаги, на котором круглым почерком старательного ученика было написано следующее: Письмо твое, друже лейтенант, получил и благодарю за внимание к моей скромной персоне. Никто еще из эмгебистов мне писем в лес не писал, а ты не погнушался послать весточку бандиту, как вы нас называете. Во первых строках моего письма сообщаю, что я жив и здоров, а тебе того не желаю, потому что на земле украинской вдвоем нам места нет: или ты, или я. Письма писать ты хорошо выучился. Все изложил: и про политический момент и про счастье народа. Только одного тебе не понять, что я в своей вере годами утверждался, свою правду годами искал, и не тебе меня пошатнуть в том, во что верю и на чем стою. Выследили, вынюхали вы мою дружину и дочку и думаете, что и меня на гак зацепили? Не надейтесь, я не та рыбина, которая сама в ятирь плывет. Во имя свой борьбы мы не жалеем ни себя, ни своих детей. А «гражданином» меня не называй, так у вас арестантов зовут, меня же вы еще не поймали…

И дальше в письме Чуприна повторял пропагандистскую клевету националистов о якобы насильственной русификации украинцев.

Малеванный никак не мог понять, всерьез это написано или для того, чтобы поиздеваться над ним, попортить нервы.

Майор успокоил:

— Красуется Роман. Показывает: сам черт не брат… Судя по тому, что мы о нем знаем, Чуприна гораздо умнее. А это письмо — пробный шар, хочет знать, что мы предпримем дальше. Как собираешься ответить?

— Напишу, что он дурень, — со злостью сказал Малеванный.

— А чего ж, — неожиданно согласился майор. — Только начни вот так…

Майор хитровато подмигнул Малеванному и начал диктовать: «Роман! Если тебе не подходит обращение „гражданин“, то не знаю, как тебя и величать. Товарищем тебя назвать не могу — какие уж мы товарищи. Употреблять, ваше обращение „друже Чуприна“, сам понимаешь, мне ни к чему: и не друг ты мне, и покрыли вы это хорошее слово позором. Разве ж не бывало так, что Рен приказывал: „Повесить!“, а какой-нибудь бандит-сотник тянулся перед ним: „Послушно выконую, друже проводник!“

Малеванный быстро записывал то, что говорил майор. Он склонил по-школярски голову набок, навалился грудью на край стола. „…А еще хочу написать — был о тебе лучшего мнения. И враги бывают умными. О тебе пока этого сказать не могу. У дураков, как известно, законы не писаны, своего ума нет, повторяют чужие сказки. Хорошо, если сказочки те не во вред людям. А если поднимают брата на брата?..“

Пункт за пунктом, строка за строкой разоблачал майор лживые выдумки националистов. Учитель остался верен себе: он не оставил без ответа даже второстепенных вопросов, которых касался в своем сумбурном „послании“ Чуприна. Когда письмо было закончено, он еще раз прочитал его, местами подправил и приказал Малеванному:

— Отправляй. Посмотрим, что он на этот раз ответит…

Майор доложил о завязавшейся переписке по начальству.

Он предполагал, что его могут раскритиковать:

мол, нашел время для эпистолярных упражнений. Но операция „Письмо“, как ее шутя окрестили в райотделе, получила одобрение. Более того, в райотдел срочно прибыл майор Лисовский из областного управления. Майор оказался широкоплечим молодым человеком, который въедливо и дотошно изучил все материалы о Чуприне из немецкого досье, еще раз встретился с Нечаем, попросил отыскать местных жителей, которые знали Чуприну по годам оккупации. Он побывал в тех селах, где при немцах „гулял“ проводник Рен, беседовал с людьми, которые так или иначе сталкивались в те времена с адъютантом бандитского главаря.

Майор Лисовский посоветовал самым внимательным образом отнестись к возможностям повлиять на Чуприну и просил постоянно информировать о ходе операции „Письмо“. Мнения работника областного управления и начальника райотдела сошлись: Савчука можно вернуть к настоящей жизни.

Переписка Малеванного с Чуприной становилась все острее. Это был непримиримый спор людей, отстаивающих диаметрально противоположные классовые позиции. Одно письмо Малеванный начал необычно: „Пишу вам потому, что вижу долг коммуниста — всегда, в любой обстановке, всеми средствами отстаивать свои убеждения. Но честно признаюсь: переписка с вами для меня тягостна. Объясню почему. Передо мною лежат ваши стихи и очерк любимого мною писателя Ярослава Галана. В ваших стихах — призывы к борьбе за самостийну, клятвы, что во имя этого вы и ваши единомышленники не остановитесь ни перед чем. Очерк Галана рассказывает о том, что на деле означают эти призывы. Вот как он начинается: Четырнадцатилетняя девочка не может спокойно смотреть на мясо. Когда в ее присутствии собираются жарить котлеты, она бледнеет и дрожит как осиновый лист.

Несколько месяцев назад в воробьиную ночь к крестьянской хате, недалеко от города Сарны, пришли вооруженные люди и закололи ножами хозяев. Девочка с ужасом в глазах смотрела на агонию своих родителей.

Один из бандитов приложил острие ножа к горлу ребенка, но в последнюю минуту в его мозгу родилась новая „идея“.

— Живи во славу Степана Бандеры! А чтобы, чего доброго, не умерла с голоду, мы оставим тебе продукты. А ну, хлопцы, нарубите ей свинины!..

„Хлопцам“ это предложение понравилось. Они постаскивали с полок тарелки и миски, и через несколько минут перед оцепеневшей от отчаяния девочкой выросла гора мяса из истекающих кровью тел ее отца и матери…“

Вот ваши дела! И после этого вы смеете писать о любви к народу, восхищаться его традициями, лицемерно скорбеть по поводу того, что заводы, которые строят „москали“, развращают самобытный строй жизни украинских крестьян!»

Вывод напрашивался неумолимый, и его четко сформулировал Малеванный: «То, чему вы поклоняетесь, — предательство по отношению к Отчизне, к людям, созидающим новую жизнь. И не стоит утешать себя тем, что ты лично в стариков и детей не стрелял: кто знает о преступлении и не предотвращает его — тот тоже преступник».

Майор и Малеванный часами просиживали над письмами. «Никаких обтекаемых слов, — требовал каждый раз Учитель, — называть все своими именами, не заботясь, приятно это Чуприне или нет».

Малеванный и сам понимал: каждая фраза должна быть убедительной, каждое доказательство — весомым. Чтобы разоблачать националистическую идеологию, надо знать и ее истоки и практику.

Пришел день, когда Савчук признал: да, национализм приносит горе населению западноукраинских земель. И в то же время он оговаривался, что не все националисты одинаковы, что такие люди, как он, должны и в дальнейшем «трудиться» над «восстановлением самосознания украинцев». Иными словами, осуждая террор, он не отказывался от националистической пропаганды.