Сиамский ангел
Шрифт:
Почтенный пожилой немец в аккуратном паричке, в черном кафтане без излишеств, точно такой, как положено быть доктору, и руками развел совершенно по-докторски.
– Состояние, сударыня…
– Барыня, а ведь плохо дело-то! – сообразила Дуня. – А ну как он у нас тут помрет без покаяния? Ведь – грех!
– Не может быть такого состояния, не может быть такой болезни! – твердила Анета. – Днем же еще песни пел! Нет таких болезней, чтобы за три часа умирали!
– За визитацию заплатить надобно, – подсказала Дуня. – Да не кричите, соседи всполошатся!
Анета,
Ушел, повторив, что медицина велика и премудра, но пусть посылают за священником.
– Как же мы батюшку-то сюда позовем? Что я ему скажу? – Анета была в поразительной растерянности. Она, самая бойкая на театре, вострушка из вострушек, впала в страх. Батюшка наверняка полюбопытствует, кто сей раб Божий, как сюда угодил, повыспросит да и скажет: «Не моего прихода!» А потом что?
– Барыня, а барыня! Где этот кавалер живет-то?
– На Петербургской Стороне… – Анета задумалась, припоминая. – Как ехать по Большой Гарнизонной, так где-то, не доезжая Бармалеевой… Или от Сытина рынка по Бармалеевой… Лизка однажды его домой подвозила, рассказывала – домишко невзрачный, на женино приданое куплен, хороший-то смолоду был не по карману, а там приличный человек и не поселится… И никак они оттуда не съедут…
И ахнула Анета негромко, осознав, какую чушь городит над постелью умирающего.
– Барыня! Мы вот что сделаем – я до Гриши добегу, приведу его, извозчика возьмем – да и отвезем кавалера к нему на квартиру, покамест жив! Гриша его бережненько вниз снесет и усадит – а?… А дома к нему и батюшку позовут – а?… И пусть там его хоть исповедуют, хоть соборуют!..
– Ах, делай как знаешь!.. Только, ради Бога, скорее!..
Анета испытала внезапное и острое счастье – нашелся кто-то, согласный справиться с этой бедой, избавить перепуганную женщину от некстати помирающего избранника!
Но нужно было еще дождаться, пока Дуня сбегает, бросит камушек в окошко, вызовет одного из своих поклонников, которых у нее было с полквартала, уговорит, найдет извозчика…
Все это время нужно было провести наедине с Андреем Федоровичем.
– Потерпи… – сказала Анета. – Потерпи, миленький! Потерпи еще немножко!
И уговаривала продержаться еще хоть с полчасика – а там уж он будет дома, у родных, там что-нибудь придумают – и все еще, может быть, обойдется!..
– Сюда, Гришка! – велела Дуня, без церемоний вводя в гостиную здоровенного, на две головы выше нее, детину. – Бери барина в охапку, тащи вниз, я двери придержу!
И, пока детина беспрекословно сгребал Андрея Федоровича с кушетки, бросилась к хозяйке:
– Барыня, повезло – карету сговорили! Только кучер денег просит – ему, вишь, уже распрягать да в стойло ставить, а он нас повезет. Так коли барин заметит…
– Вот кошелек, плати кому хочешь и сколько хочешь! – приказала Анета.
– А как зовут кавалера-то? Надо же знать, чей дом спрашивать!
– Полковник
– Ну, с Божьей помощью!..
Детина вынес слабое, жаркое, безвольное тело. Дуня, подхватив уроненную треуголку, кинулась следом.
Анета поспешила в спальню, к образам.
– Господи, дай довезти живым! – взмолилась она. – Не допусти, Господи!..
В этот миг страх отступил – и Анета ужаснулась происходящему.
Никто бы не пожелал себе и ближнему смерти без покаяния – без осознания всей состоявшейся жизни, без напутствия священника. На самый крайний случай была «глухая исповедь» – отпущение грехов давалось тому, кто душой уже находился далеко, и лишь плоть длила существование. Анете страх как не хотелось просить Бога, чтобы дал Андрею Федоровичу эту милость, – и она просто умоляла о продолжении жизни, все еще надеясь на лучший исход. Анета была молода, и Андрей Федорович был молод, и для нее казалось невозможным, чтобы тело, подобное ее сильному, гибкому, закаленному танцевальными упражнениями телу, было в одночасье разрушено яростной болезнью.
Посреди мгновенно родившейся молитвы она замерла – записка! Бумажка к аптекарю, которую начеркал доктор-немец! Весь домашние полковника Петрова наверняка сразу же пошлют за другим врачом – а поди, найди хорошего на Петербургской Стороне!..
Анета выбежала в гостиную, схватила со стола записку и поспешила вниз по лестнице.
Она успела – карета еще не тронулась. Анета ухватилась за дверцу, другой рукой вздернула юбки – и влетела во мрак. Взвизгнула, испугавшись, Дуня.
– Едем, едем!..
– Да вы-то, барыня, куда же?…
Карета покатила. Танцовщицу тряхнуло, она невольно села на переднее сиденье. В оконце пробилось немного лунного света – и она увидела на заднем сиденье Андрея Федоровича – не увидела, угадала, – потому что голова сидящего как-то неестественно клонилась набок. Рядом, держа его в охапке, сидела Дуня.
– Записку отдать надо, что доктор написал.
– Так я бы и отдала!
Умница Дуня решила всю тяжесть этой ночи вынести сама – доставить больного к его семье, наврать несуразиц, выгородить хозяйку, которая по молодой дурости заварила такую кашу. А хозяйка – вот она, ворвалась и сидит, сама перепуганная своей решимостью.
Андрей Федорович прошептал нечто совсем уж беззвучное, стал шарить рукой.
– Тут я, тут! – Анета взяла его за руку, но держать было неловко, и она соскользнула на колени.
Может быть, только в этот миг и только этого, случайного в ее жизни, человека она за весь свой бабий век и любила искренне, пламенно, всей душой.
Но миг короток, человек смертен, пламя неповторимо.
Велик Божий мир.
И над ним – Божье величие.
Ночь и тишина – помощники в постижении. И проще всего – подняться над землей и окинуть ее сверху взором. Не так это безумно, как кажется, если положиться на внутренний взор души.