Сибирь, Сибирь...
Шрифт:
Темнотой, гражданской запущенностью сибиряка сто лет назад можно было объяснить: «Во всей экономической эксплуатации Сибири невольно поражает отсутствие всякой предусмотрительности и страшное невежество населения. Как будто житель Сибири не думает оставаться в ней дольше завтрашнего дня, как будто он пришлый человек, случайный кочевник, который нынче здесь, а завтра там, которому нет никакого дела до того, как будет жить его сын, его внук, его правнук. Он без разбора и без оглядки хватает все, что есть у него лучшего под рукой, и, схватив, расхитив и обезобразив, обращается к новой спекуляции. Мы набрасывались на все — на золотые самородки, на соболя, которого били около жилища; но, как только предстоял настойчивый труд, требовались некоторые усилия и уменье для создания прочной культуры, основанной не на одной случайности, не на слепом счастье, мы отступали, терялись, и в этих девственных странах
С тех пор «невежество» и «отсутствие всякой предусмотрительности» возросли до таких размеров, что прежних попечителей сибирского благоденствия они бы лишили дара речи и последней надежды на созидательный результат. Мы невольно свыкаемся с реальностью, мы живем в ней и не до конца осознаем происходящие перемены, но если бы явилась сегодня свежая голова, пропустившая последние десятилетия «освоения» Сибири и разбойного выхватывания ее собственности из государственного владения, она бы решила, что по какой-то страшной необходимости Сибирь отдана на разграбление, на поругание и уничтожение где-то сыскавшимся на планете варварам, что сибиряк, чтобы не видеть позора своей земли, бежал от них, и участь этого края окончательно решена.
Что там прежние хищничество и безобразия по сибирским углам, разве могут они сравниться с нынешними, соединенными в одно огромное и могучее действие! И что там былая зависимость Сибири от метрополии, разве поставить ее рядом с последующим давлением ведомств и министерств, которые что хотели, то и воротили в сибирских вотчинах и держали местные власти в такой узде, что тем и слова поперек не сказать. Эх, нам бы теперь старые безобразия — мы бы Богу на них молились! Находили чем возмущаться публицисты: крестьянин, ленясь удобрять пашню, забрасывал ее, едва она отказывалась давать сам-десять, и рядом раздирал новину; промышленник, сняв сливки, засыпал невыбранное золото отвалами и распинал свежие разработки; охотник, рыбак не считались с приростом зверя и рыбы; переселенец начинал жизнь с выжигания под поля лесов. Все это, разумеется, не похвалы достойно и говорит о культуре хозяйничанья, способно возрасти в привычку, в отношение, в правило, однако при малозаселенности Сибири не могло нанести ей великого урона. Урон был больше моральный: не такого хотелось видеть здесь работника, не так свершалась колонизация края. Сибиряк, как и всюду человек, не соответствовал своему идеалу; сибиряк, быть может, не соответствовал больше, потому что испорчен был природным изобилием и мало заботился о его сохранении.
Не один век, вплоть до тридцати-сорока лет назад, Сибирь лежала запасной землей, материком огромных неиспользованных возможностей и невостребованного могущества. Царское правительство могло позволить себе продать Аляску: у России оставалась Сибирь. Если об этом не писали, не говорили открыто, это подразумевалось само собой. Сибирь стояла крепостью, в которой можно укрыться; кладовой, которую при нужде можно отомкнуть; силой, которую можно призвать; твердью, способной выдержать любой удар; славой, которой предстоит прогреметь. В сознании россиянина Сибирь представала континентом будущего, куда он смотрел с уверенностью: то, что истратит, не пожалеет, выработает в своем хозяйстве он сегодня, завтра добудет в Сибири, за чем гоняет корабли за тридевять земель, до поры до времени хранится там же, в Сибири.
Великий норвежец Фритьоф Нансен, накануне Первой мировой войны совершивший путешествие сначала Северным морским путем до Енисея, затем от Енисея по Транссибу до Тихого океана, свою книгу о Сибири так и назвал: «В страну будущего». «Нахожусь под огромным впечатлением бескрайних равнин на востоке Азии, еще лежащих втуне и ждущих человека», — писал Нансен.
И вот дождались. Но кого? Будто поперед того, кого ждали, явился самозванно и незаконно кто-то другой, не подготовленный к работе, не склонный считаться ни с потребностями настоящего, ни с завтрашним днем Сибири, жадный, грубый, нетерпеливый, не наученный обращаться с добром, не знающий ему подлинной цены, — явился и предъявил права. И всего-то за несколько десятилетий, как за войну, изжулькал, переворошил, переиначил, вскрыл жизнетворные жилы. Не столько взял, сколько разбросал, расплескал, оставил гнить — и потекли реки с нефтью, ушли на дно искусственных морей леса; где густой стеной стояла тайга и бродил зверь, там лежала она, сваленная и вполовину брошенная; где желтела хлебная нива и кормились тучные стада скота, там бурьян, оставленность, стылость; где вековали деревни и села, там походный стан кочевника нового типа — вахтовика, сезонника, передвигающегося с места на место и в короткие сроки выкачивающего из недр то, что откладывала природа миллионы лет.
Сибирь велика, естественные ее запасы имеют могучие накопления; под стать им ставились самые крупные в мире гидростанции, заводы, комбинаты, комплексы, домны. Крупные, мощные — значит столь же велики наносимые ими раны природе. Одна Братская ГЭС привела к затоплению более полумиллиона гектаров самых лучших и обжитых земель. Ангарское население, мои земляки, выращивавшие хлеб, были переселены на неудоби, где хлеб не растет. Там рос лес, и хлеборобы едва не поголовно вынуждены были переквалифицироваться в лесорубов. За тридцать лет они выбрали тайгу, в местах лесосек остались поля жестоких битв. Подле дешевой электроэнергии в Братске тотчас же, как ангарская вода принялась крутить турбины, встали энергоемкие гиганты — алюминиевый завод и лесопромышленный комплекс. То, что не ушло под топор из богатейшей окрестной тайги со знаменитой ангарской сосной, обречено было на гибель от фтора и метилмеркаптана, побочного «продукта» энергоемких. Отчего высыхают леса, легко сыскать; отчего болеют и недоживают люди — всегда тайна за семью печатями, хотя и не скрыть, что Братск, Ангарск, Норильск, Новокузнецк, вставшие возле громких производств, со славой выросшие на индустриальных дрожжах, — города, от которых человеку лучше бы держаться подальше.
В дальнейшем эта поучительная цепочка последствий покорительства на примере моей «малой» родины получила прямо-таки карательное (уж учить так учить!) продолжение. При «рынке» ангарские леспромхозовские поселки полностью остались без работы, и часть их пришлось «закрывать»: все вокруг на сотни верст обессилило и в древесине не нуждалось. Отдавшие свои родовые земли под «море» для электричества, они остались и без электричества: ток Братской ГЭС обошел их стороной, а цены на солярку, с помощью которой они освещали свое житие-бытие, поднялись в заоблачные выси. Мало того — возле воды они остались без воды: из водохранилища брать опасно, потому что там чего только нет от выбросов, в том числе завелась и ртуть, опасно брать и зараженную рыбу, но делать нечего — берут. Другой Ангары взять неоткуда.
Братский алюминиевый завод, основной потребитель энергии, между тем «приватизировали» за бесценок братья Черные, граждане не то Израиля, не то Великобритании, не то Месопотамии. Позднее они перепродали его Абрамовичу с Березовским, тоже гражданам мира. В чьи руки попал лесопромышленный комплекс, понять невозможно: все эти холдинги, молдинги, болдинги с мудреными названиями для того и существуют, чтобы скрывать истину. Требования чистого воздуха и чистой воды, яростные в конце 80-х годов, в 90-е затихли, люди предпочитают им кусок хлеба.
Это судьба только одного сибирского «угла», правда, хорошего вымаха, но Сибирь на вымахи нигде не скупится, а судьба их почти повсюду теперь одинакова. «Стройки коммунизма», ради которых подтягивала живот и отдавала лучшие рабочие руки вся страна, воздвигая их с неслыханным пафосом, но и с идущими далеко вперед надеждами, оголяя деревню и запуская другие дела, — превратились вдруг в одночасье эти гиганты энергетики, металлургии, лесообработки и т.д. в разменную «рыночную» монету, которую не представляет труда переложить из кармана в карман и «унести» в другую страну. Не больно радив и аккуратен был прежний хозяин, загребал он через край, с потерями не считался, словно в завещании забыли его предупредить, рассчитывая на его разум, о доле каждого поколения в наследстве отныне и до конца. Но размотать в одну жизнь сказочное богатство не мог и он, сколько бы ни усердствовал, у нас оставались надежды, что со временем дело хозяйствования и управления перейдет в более рачительные руки наследников. И вдруг оказалось, что наследство этому роду, а если без иносказаний — народу, больше не принадлежит и что его в результате хитрых и одновременно грубых махинаций захватили проходимцы, отиравшиеся возле завещательных бумаг и сами себе устроившие распродажу общей собственности.
Не одно столетие Сибирь пыталась снять с себя ярмо российской колонии, а теперь кончается тем, что ей приготовлена участь мировой колонии, и со всех сторон к ней слетаются хищники, вырывающие друг у друга самые лакомые куски.
Когда-то, в конце XIX — начале XX века, много шума в мире наделал проект Трансаляско-Сибирской железной дороги, которую предполагалось прокладывать северней Транссиба. Строительство брали на себя западные фирмы, в основном американские, условие было «пустяковым»: полоса отчуждения вдоль всей трассы шириной в восемь миль в каждую сторону. Это составляло в общей сложности почти триста тысяч квадратных километров. И — с правом распоряжаться по своему усмотрению. В российском правительстве сыскались сторонники проекта — тоже, надо полагать, небескорыстно. Но сделка все-таки не состоялась, ее противники, не склонные торговать Сибирью, победили.