Сибирские рассказы
Шрифт:
— Ну, вы там что-нибудь телеграфируйте… Одним словом, такое…
Опекун стоял у окна, спиной к ним, и чистил щеточкой ногти. {6}
По дешевой цене
Глава из романа
…Чем ближе купец Жерлов подъезжал к Петербургу, тем хуже делалось у него на душе. Являлась какая-ro скверная оторопь и малодушное желание вернуться назад, в свою далекую сибирскую трущобу. Ведь всего-то взять обратный сквозной билет — и опять сам большой, сам маленький. Глядя на скуластое, заросшее до самых глаз щетинистой бородой лицо Жерлова, трудно было бы предположить
— Вторую неделю еду… — смущенно объяснял Жерлов, напрасно стараясь поддержать невязавшийся разговор.
— Вы из Сибири? — следовал вопрос.
— Около того…
— А далеко это будет?
— Да вот вторая неделя пошла, как я выехал из дому.
— В Питер?
— Да, около того…
— По делам, конечно?
— Есть такой грех… Хлопот много: от городской управы, потом от земства, потом…
Случайные собеседники сразу угадывали самые тайные мысли Жерлова, что его и удивляло и огорчало.
— Железнодорожную веточку хотите приспособить к своему Пропадинску? Так-с… И заем при этом городу для устройства электрического освещения, детского убежища и поднятия кустарных промыслов? Очень хорошо. А может быть, что-нибудь продать желаете или организовать компанию для эксплуатации чего-нибудь?
— Да, около того… — смущенно отвечал Жерлов, начиная бояться словоохотливого собеседника.
Ему казалось, что ехавшие господа все был народ отпетый и рано или поздно попадут в места не столь отдаленные. Конечно, одеты все превосходно и держат себя очень даже свободно, а подсудимой скамьи не миновать.
«Видали мы вашего брата, — озлобленно думал Жерлов. — На словах-то вы все, как гуси на воде… Мы тоже ведь не в угол рожей».
Чем ближе к Петербургу, тем пассажиры в глазах Жерлова делались подозрительнее, а в Москве насели такие господа, что он постоянно ощупывал боковой карман, где в толстом бумажнике лежали разные документы и деньги. На вид все народ чистый, холеный, а что у каждого на уме — неизвестно. Потом до Москвы все точно боялись друг друга, оглядывались и говорили вполголоса, а тут начались совсем откровенные разговоры. Оказалось, что большинство ехало в Петербург по таким же делам, как и Жерлов: депутаты от дворянства, земцы, чиновники, помещики и просто люди с таким видом, точно они что-то потеряли и непременно должны найти. Особенно Жерлов не доверял помещикам — для его сибирского глаза это были уже окончательно неизвестные и крайне подозрительные люди. Чем живут люди? Ни ремесла, ни промысла, ни службы, ни торговли. В конце концов для Жерлова сделалось ясным только одно, — именно, что все эти люди будут его жестокими конкурентами и, наверно, везде сумеют забежать вперед, потому что народ тертый, бывалый, и у всякого в Питере найдется не одна «рука».
«Эти-то уж пролезут», — думал Жерлов, прислушиваясь к свободному разговору совсем неизвестных ему людей.
А говорили больше всего о дворянском банке, о новых железных дорогах, о нефти, об южном железе, каменном угле, астраханской рыбе, московских миткалях и плисах, о казенной винной монополии и т. д. Все эти вопросы мало интересовали Жерлова, как непонятное и чужое дело. Его удивляло больше всего то, что все его конкуренты были необыкновенно веселы, точно ехали на какой-то праздник. Одна сцена произвела на Жерлова жуткое впечатление. Среди пассажиров был один почтенный старик с окладистой седой бородой, одетый безукоризненно, с шиком настоящего старого барина. Всю дорогу от Москвы он служил какой-то живой мишенью для острот, все смеялись над ним, и старик сам смеялся над собой.
— Помирать едешь, Иван Петрович?
— Да… Надо когда-нибудь помирать, — соглашался
Одно слово «банк» вызвало неудержимый хохот. Насколько Жерлов мог понять, этот Иван Петрович ухитрился получить из банка за свое имение вдвое больше, чем оно стоило. Потом говорили о конском заводе Ивана Петровича, по пальцам перечисляя его маток и знаменитых производителей. Дальше спрашивали о какой-то борзой «Крале», имевшей пять медалей, о тамбовской тетке, которая должка скоро умереть, о доезжачем Бухме, который сломал ногу, и т. д. Вероятно, все это, взятое вместе, было очень смешно.
— Вам нужно просить пенсию от дворянского банка, — советовал кто-то Ивану Петровичу, и все опять хохотали.
Жерлов только ежился от этого смеха. Как-то очень уж нехорошо все смеялись. Несколько раз он пробовал завести серьезный разговор, но из этого ничего не выходило.
— Вы не знаете ли господина Ноникова? — таинственно спрашивал он, подсаживаясь к кому-нибудь.
— Ноникова? Кажется, есть наездник Ноников…
— Нет-с, совсем даже не наездник, — обижался Жерлов.
— Значит, адвокат?
— Около того… то есть он совсем не адвокат, а был прежде провизором в аптеке. Да… А сейчас воротила по всяким делам…
— Тэ-тэ-тэ… Егор Матвеич? Так вы так бы и сказали с первого раза. Кто же не знает Егора Матвеича!.. Он живет в ресторане Кюба, то есть не живет, а в том роде, как приходит туда каждый день завтракать. У него тут все дела…
Жерлов даже обрадовался, но сейчас же был огорчен Иваном Петровичем, который шепелявым барским выговором объяснил:
— Конечно, Ноников… Я его отлично знаю, а прежде мы были даже друзьями. Да… Как приеду, бывало, в Питер и сейчас посылаю в аптеку за Новиковым. Ну, пообедаем в «Малом Ярославце», а потом играть на бильярде. Я за каждую проигранную партию платил ему сто рублей, а он — денег тогда у него не было, — он пролезал под бильярдом. Да, его хорошо знаю…
Все так хохотали, что Жерлову сделалось неловко. Помилуйте, о таком человеке и так разговаривать. Можно сказать, все зависит от Егора Матвеича, а они ржут. И Иван Петрович хорош, а еще барин называется.
Когда поезд был уже недалеко от Петербурга, этот Иван Петрович подсел к Жерлову, весело подмигнул и, фамильярно хлопнув по коленке, проговорил:
— Продаваться едете? По физиономии вижу… Мы уж свою Расею распродали, а теперь ваша сибирская очередь. Читал в газетах, что у вас открылась дешевка на все… У нас так же было, а сейчас и продавать нечего. Так-с, батенька… В свое время все там будем. Кланяйтесь Егору Матвеичу… Он помнит меня. Я его прежде Егоркой звал.
По совету всезнающего Ивана Петровича, Жерлов остановился в «Европейской гостинице».
— Нельзя, голубчик, — объяснял старик, подмигивая. — Конечно, дорогонько, но зато престиж… А это главное! Остановитесь где-нибудь в меблированных комнатах, и уважение совсем другое. Все наши всегда останавливаются в «Европейской», и я тоже. Меня там все знают, и с управляющим я на «ты».
Действительно, все «наши» остановились в «Европейской», и Жерлов встречал их в буфете. Они не говорили уже о своих делах, а только об еде: «Боже мой, какую уху из налима подали в „Малом Ярославце“… Печенка у подлеца была, как у алкоголика». «А как орудует у „Контана“ повар-француз. Тоже невредно готовят у „Эрнеста“ на островах». «Палкин» был единогласно забракован, как «выдохнувшееся учреждение», причем Иван Петрович уверял, что у него и никогда не было «настоящей традиции», не было руководящей идеи вообще и определенной физиономии в частности. Жерлов решительно ничего не понимал в этих желудочных делах и с тоской думал о родных сычугах, о степной баранине, струганине из нельмы, мороженых пельменях и прочих прелестях доброй сибирской кухни. Впрочем, желудочное хвастовство его конкурентен заставило его сказать некоторое слово: