Сидение раскольников в Соловках
Шрифт:
Они замолчали. Молчали и стрельцы, только гребцы медленно и лениво плескали веслами да назади тянули про "весновую службу":
А емлемте, братцы, Яровы весельца,
Да сядемте, братцы, в ветляны стружочки,
Да грянемте, братцы, в Яровы весельца,
В Яровы весельца - ино вниз по Волге.
– Вон и они про Волгу поют. Хороша река, вольна, - снова заговорил стрелец.
– Как же ты с Волги сюда попал, коли у Разина служил?
– Да у него-то я неволей служил... Допреж того служба моя была
– Что ты! Воеводу! Беклемишева?
– Ево, да это еще милостиво, диви что не утопил... Ну, как это попарил он нашего воеводу, так и взял нас, стрельцов, к себе неволей. А после я и убег от него.
– И ноздри тебе на Москве не вырвали?
– За что ноздри рвать? Я не вор.
– А ты видел, как потом Стеньку-то на Москве сказнили?
– Нет. В те поры мы стояли в черкасских городех, потому чаяли, что етман польской стороны. Петрушка Дорошонок, черкасским людям дурно чинить затевал.
– А я видел. Уж и страсти же, братец ты мой! Обрубили ему руки и ноги, что у борова, а там и голову отсекли, да все это - на колья... Так голова-то все лето на колу маячила: и птицы ее не ели, черви съели, страх! Остался костяк голый, сухой: как ветер-то подует, так он на колу-то и вертится да только кости-то цок-цок-цок...
На западе, ближе к полудню, что-то кучилось у самого горизонта в виде облачка. Да то и было облачко, которое как-то странно вздувалось и как бы ползло по горизонту, на полночь.
– Никак, там заволакивает аер-от...
– И впрямь, кажись, облаци Божьи. Не разверзет ли Господь хляби небесны?
– крестится монах.
– А добре бы было, страх упека.
Воевода расстегнул косой ворот желтой шелковой рубахи, зевнул и перекрестил рот.
Облачко заметно расползалось и вздувалось все выше и выше. Казалось, что в иных местах серая пелена, надвигавшаяся на юго-западную половину неба, как бы трепетала. Старый помор-кормщик, сидевший у руля воеводского судна, зорко следил своими сверкавшими из-под седых бровей рысьими глазками за тем, что делалось на горизонте и выше. Жилистая, черная, как сосновая кора, рука его как-то крепче оперлась на руль.
Слева, по гладкой, почерневшей поверхности моря прошла полосами змеистая рябь. Неизвестно откуда взявшаяся стая чаек с плачем пронеслась на восток, к онежскому берегу, которого было не видно. Душный воздух дрогнул, и кочеток заметался и заскрипел на верху воеводской мачты. Что-то невидимое затрепетало красным полотном, на котором изображен был Георгий, прокалывающий змия с огромными лапами.
– Ай да любо, ветерок! Теперь бы и косым паруском можно, послышалось откуда-то.
– Напинай, братцы!
– Стой! Не моги!
– раздался энергичный голос старого кормщика-помора.
Вдали, на западе, что-то глухо загремело и прокатилось по небу,
– Не к добру, - проворчал старый кормщик, вглядываясь во что-то по направлению к Соловкам.
– На экое святое место да ратью идти!..
– Ты что, дядя, ворожишь?
– спросил, подходя, тот стрелец, что служил у Стеньки Разина в водоливах.
– Что! Зосима-Савватий осерчали, дуют.
– Что ты, дядя! За что они осерчали?
– А как же! На их вить вотчину, на святую обитель ратью идем.
– По делам, не бунтуй.
Небо загремело ближе, и как бы что-то тяжелое, упав и расколовшись, покатилось по морю. Порывом ветра, неизвестно откуда сорвавшегося словно с цепи, метнуло в сторону полотняный намет и, потрепав в воздухе, бросило в воду. Монах, придерживая скуфейку, прятал под полу книгу, а воевода торопливо застегивал ворот рубахи и крестился "Свят-свят-свят...".
Торрох! Раскололось и обломилось, казалось, все небо над головами оторопелых стрельцов, по-над морем, там и здесь пронеслись огненные стрелы, снова разорвалось небо, и хлынул дождь.
Все кругом крестились, полной грудью втягивая посвежевший влажный воздух и выставляя под дождь разгоревшиеся головы и лица.
– Ай да важно! Разлюли малина, - раздавались веселые голоса.
Кто-то запел по-детски: "Дожжик-дожжик, припусти!.." Один старый кормщик глядел сурово, заставляя судно поворачиваться левее.
– Водоливы! К плицам!
– громко закричал он.
– Воду выливай.
Действительно, воды налило много. Кочи стали идти грузнее. Намокшее красное полотно с Георгием Победоносцем болталось, как тряпка, тяжело хлеща по снастям. Ветер крепчал и вздымал море, которое, казалось, распухало, а местами прорывалось и белело тяжелыми брызгами. Беляки шли грядами, и кочи, сбившись с первого курса, тыкаясь в белые буруны носами, метались в беспорядке, как щепки. Кое-где слышались испуганные голоса, резкие выкрики кормщиков.
Монах, упав на колени и ухватившись одной рукой за уключину, громко молился и вздрагивал всем телом, когда его окатывало солеными брызгами: "Господи, спаси! Всесильный, не утопи! Пророк Иона! Пророкушка, матушка! Во чреве китов", - бессвязно стонал он, поднимая правую руку к небу, которое на него свирепо дуло и брызгало водой. Воевода, ухватившись обеими руками за мачту, испуганно озирался, бормоча не то молитвы, не то заклинания: "Охте мне! Светы мои! Зосим-Савватий! Соловецки! Охте, охте!" Стрелец, что служил у Стеньки Разина водоливом, торопливо сбрасывал с себя сапоги, рубаху и порты, как бы собираясь броситься в море и плыть, сам не зная куда.