Сила красноречия

На углу одной из тихих севастопольских улиц дремлет на солнечном припеке татарин — продавец апельсинов.

Перед ним стоить плетеная корзинка, до половины наполненная крупными золотыми апельсинами.

Весь мир изнывает от жары и скуки. Весь мир — кроме татарина.

Татарину не жарко и не скучно.

Неизвестно, о чем он думает, усевшись на корточках перед своей корзиной, в которой и товару-то всего рубля на полтора.

Вероятнее всего, что татарин ни о чем не думает. О чем думать, когда всё миропредставление

так уютно уложилось в десяток обыденных понятий… То можно, этого нельзя — ну, и ладно. И проживет татарин.

А лень обуяла такая, что те хочется даже замурлыкать любимую татарскую песенку, которую по воскресеньям на базаре выдувает на кларнете «чал», сопровождающий загулявшего оптового фруктовщика, причем фруктовщик этот выступает с таким важным видом, будто бы он римский победитель, подвиги которого прославляются певцами и флейтистами.

Дремлет татарин над своими апельсинами, и так ему спокойно и хорошо, что он даже не потрудится поднять голову, чтобы проводить взглядом тяжелый широкий «южный» — экипаж, ползущий мимо.

Безлюдно…

Но вот вдали показывается фигура спотыкающегося человека в синем костюме и соломенной шляпе.

Бредет он, очевидно, без всякой цели — вино и жара разморили его.

Приблизившись к татарину, он останавливается над ним и смотрит в корзину мутным задумчивым взглядом…

Потом спрашивает с натугой:

— Ап'сины продаешь?

— Канэшна, — отвечает татарин, лениво поднимая брови. — Можит, нужна?

— Т'тарин? — допрашивает скучающий человек.

— Разумейса, — добродушно подтверждает татарин, — которы человек, так он всякий что-нибудь имеет. Диствит'лна, бывает татарин, бывает грек, да?

— Так, так, так, так… А скажи, п'жалуйста, вот что: вы, татарины, водку пьете?

— Никак нет, мы ему не пьем, потому нилзя.

— Почему же это нельзя, скажите на милость? — гордо закинув голову, снова спрашивает прохожий, — вредна она эта водка для вас, или что?

— Канэшна, почему что у наши законе говорят, что водком пить нилзя! Балшой грех ему, да!..

— Вздор, вздор, — покровительственно мямлить прохожий. — Что еще там за грех? Это вы, наверно, корана не поняли, как следует… Д'вай сюда коран, я тебе покажу место, где можно пить…

Татарин обиженно пожимает плечами. Долго думает, что бы возразить.

— Которы человек пьяны, тот ход'ть, шатайся, — какой такой порядок?

— Вот ты, значить, ничего и не понимаешь… «Шатается, шатается». Разве он сам шатается? Это водка его шатает. Он тут не причем.

— Се равно. Идот, пает — кирчит, как осел, собакам, кошкам пугает, рази можно?

— А ежели весело, так почему ж не петь.

— Которы поет хорошо — так, канэшна, д'стви'тельна, ничего; а которы пьяный, так прохожий даже обижается, да?

— Мил человек!! Послуш'те, татарин! Так наплевать же на прохожего!

Понимаете? Лишь бы мне было весело, а прохожему если не нравится-пусть тоже пьет.

И опять крепко задумывается татарин. Придумывает возражение… Торжествующе улыбается:

— Ему, которы што — пьяный, лежат посреди улиса, спить, как мертвый, а ему обокрасть можно, да?

— Это неправда, — горячится защитник пьянства. — Слышите, татарин?! Ложь! Слышите? Если человек уже свалился, — его уже не могут обокрасть!

— Что такой — не могут? Он гаво'рть не могут. Почему, которы падлец вор, так он возмет да обокрал, да?

— Как же его обокрадут, татарский ты чудак, ежели, когда он сваливается — так уже, значить, всё пропито.

— Се равно. Вазмет, сапоги снимет, да?

— Пажалста, пажалста! В такую-то жару? Еще прохладнее будет!

Татарин поднимает голову и бродить ищущим взором по глубокому пышному синему небу, будто отыскивая там ответ…

— Началство, которы где человек служить да скажет ему: «Почему, пьяный морда, пришел? Пошел вонь!»

— А ты пей с умом. Не попадайся.

— Нилза пить.

— Да почему? Господи Боже ты мой, ну, почему?!.

— Ему… канэшна — диствит'лна — уразумейса — водка очин горкий.

— Ничего это не разумеется. А ты сладкую пей, ежели горькая не лезет.

— Скажи, пажалста, гасподын… Почему мине пить, если не хочется, да?…

Аргумент веский, достойный уважения. Но защитник веселой жизни не согласен.

— Как так не хочется? Как так может не хотеться? А ты знаешь, как русский человек через «не хочу» пьет? Сначала, действительно, трудно, а потом разопьешься — и ничего.

— Ты мине, гаспадын, скажи на совести: как лучше здоровье — человек, которы пьет, или которы не пьет — да?

— В этом ты прав, милый продавец апельсинов, но только… что ж делать? Тут уж ничего не по делаешь… Живешь-то ведь один раз.

— Адын! А если печенкам болит, голова болит, ноги болит — разве это хороши дело?

— А ты статистику читал? — пошатнувшись, спрашивает прохожий.

— Нет, ни читал.

— Так вот ежели бы ты читал — ты бы знал, что п… по статистике на каждую душу человека народонаселения приходится в год выпить полтора ведра. Понял? Значить, обязан ты выпить свою долю или нет? Понял?

Татарин, сбитый с толку, растерянно смотрит на склонившееся над ним воспаленное от жары и водки лицо, на котором, как рубин, сверкает нос, доказывающий, что обладатель его выпил уже и свою долю, и татаринову, и долю еще кое-кого из непьющих российских граждан…

Татарин вздыхает, сдвигает барашковую шапку на бритый загорелый затылок и произносить свое неопределенное:

— Канэшна — диствит'лна — уразумейса…

— То-то и оно, — строго роняет прохожий и, не попрощавшись с татарином, идет дальше.