Сила трупа
Шрифт:
А по всему порту скрытые камеры стоят. К нашим-то давно уже привыкли! Само собой, взяли с поличным. И поутру — знакомая до ломоты в висках народная русская песня: «Дык эта… Деньрожденье у Колюни, дык вот мы и тово…» Дальнейшие «допросы» излишни.
Отпускали таких. Всегда отпускали — если не сразу, то через сутки-двое. Что с них возьмешь? Штрафы впаяют не им — хозяевам. Покрытие издержек, компенсации — кто-то же должен за все это платить… Сперва заплатит наш порт — это ж мы за судно в ответе! — а потом будем всем отделом выковыривать эти деньги из пароходств России. Месяца три такой штраф ползет, а то
В общем, всякое бывало. Порт — это же отдельная планета, такой огромный живой организм. Со своими циклами, рождениями и смертями. Чем я там только не занимался! И роды документировал, и гробы на родину отправлял, и на операциях без наркоза присутствовал, и гонконгских шлюх-нелегалок с поличным арестовывал, и на пару со священником у койки парализованного дежурил ночами без сна (вдруг очнется, последнюю волю успеет сказать)… А еще, помню, переводил человеку диагноз о том, что у него рак мозга и что ему жить от силы полгода осталось. На всю жизнь запомнил эти глаза.
Но, пожалуй, одна из самых странных историй за все мои девять портовых лет произошла в августе 96-го. Да, именно в августе: такую жару забыть трудно. Главный ее герой — не русский, а бирманец. И не матрос, а боцман. И даже не сам он, а его многоуважаемая Душа.
Об этом судне мы узнали за три дня до его захода. Получили заказ, вставили в общепортовое расписание. Флаг — Бирма, водоизмещение такое-то, 25 человек на борту, пассажиров нет, груз — лес-кругляк, столько-то кубов, заход 21-го, разгрузка 21-го, выход утром 22-го, карантин пройден, лоцман не нужен — ну, и так далее. Вс"e как обычно, работаем дальше.
Однако уже на следующее утро приползает еще одна радиограмма. Внеурочная. На корявом английском языке.
Расшифровывать такие «мессаги» — искусство отдельное. Точно так же, как в советских телеграммах платили по три копейки за слово и экономили на каждом знаке препинания («стапятидесятирублируйте»), морские радиограммы пишут на языке, какого не бывает нигде, кроме как в морских радиограммах. Половина моего отдела и трех слов не могла связать по-английски, но послания с судна в порт и обратно считывались довольно резво. Как любил говорить наш шеф, начальник Агентства, «жрать захотите — прочт"eте».
В результате недолгих дебатов с коллегами, иероглифы на моем мониторе сложились в следующее:
Только что 07:43 19 авг скончался от сердечного приступа боцман прошу обеспечить прием тела в соответствии с добрым опытом морской практики зпт как понял тчк мастер.
Мастер — по-морскому «капитан». Это мы проглотили без вариантов. А вот насчет «доброго опыта» и «морской практики» тут же собрали летучку. Ибо здесь, цитируя шефа, «не покуришь — фиг поймешь».
И вот теперь я хочу, чтоб вы поняли мое состояние.
Вообще-то я — обычный русский парень, бывший владивостокский студент. Сбежавший из страны, которой больше нет, на мутной волне ГКЧП. Ну, просто смылся оттуда вовремя. Потому что пять лет грыз японский язык — а, простите меня, если границы сейчас захлопнут, кому и за каким лешим я буду нужен? По подвалам библиотек средневековые иероглифы ковырять? Да мне двадцать пять, ребята, я жить хочу! А во Владике средь бела дня из автоматов в упор автомобили расстреливают.
Как называется моя новая родина — это я уже там узнал. И где-то с неделю не мог сказать, откуда я родом, кроме как на японском наречии. Ну просто прихожу однажды на работу, а шеф отрывается от газеты и спрашивает, эдак мрачно:
— А ты знаешь, что твоей страны больше не существует?
— Да? — удивился я, даже с облегчением каким-то. И тут же вспомнил лимоновский рассказ в «Совершенно секретно». О том, как однажды люди мира проснулись и поняли, что весь Советский Союз заизвестковался. — А что существует?
— Теперь это называется «Докур'uцу-К'oкка К"eдот'aй».
— О как! — помню, усмехнулся я как-то нервно. Да повторил полушепотом раза три, чтобы не забыть. И лишь через неделю отследил наконец по радио, что очередное наше безобразие называлось «Содружеством Независимых Государств».
Вот такое ощущение, для особых гурманов. Есть чем похвастаться. Я уехал оттуда, куда мне уже никогда не вернуться, — и вернулся туда, где еще никогда не бывал.
— Кто вы по национальности?
— Докур'uцук'oккак"eдот'aевец!
И никаких дальнейших вопросов.
Нормальным японцам, конечно же, весь наш развал Империи был совершенно «не в жилу». Моему шефу было пятьдесят четыре года, и на какой-нибудь корпоративной пьянке он страсть как обожал, расползшись пузом по татами, предаться ностальгическим воспоминаниям на глазах у желторотой молодежи. Да, мол, знаем, был у вас Сталин-тиран. Но в принципе — Митя-сан, с русскими почти всегда можно было о чем-то договориться! Вот, вы знаете, наш порт общается с Россией почти сто лет. Еще при Порт-Артуре мы с вами торговали, и весьма успешно. Боже мой! Верните нам советские времена! Мы же там со всеми давно сработались! У вас была система, которая работала по правилам. Пускай эти правила придумывали люди, отмороженные на всю голову, да, — но мы к ним привыкли! Столько лет мы играли с ними в шахматы, а теперь они на той же доске — ксоттарэ! — бейсбол какой-то устроили… Вот вы, Митя-сан, интеллигент, языки иностранные знаете. Может, хоть вы мне расскажете, как играть в бейсбол на шахматной доске?
А как мы в советские времена уважали русского капитана! Это был настоящий хозяин судна. Офицер, который с честью носил свои погоны. А сегодня что? Сегодня за плечами этого офицера громоздится наглая русская якудза, и он — лишь безмозглая марионетка в их волосатых руках! Вы же видели этих орангутангов: «Ка-ароче, ка-апитан, берем еще двадцать тачек, понял, да? Плачу за перегон, не ва-апрос!» Капитан ему: «Да вы поймите, если будет перегруз — нас из порта не выпустят! Есть же техтребования, безопасность, правила погрузки, нормы крепежки груза на палубе…» А эта обезьяна ему: «Ч"e-т я не поал, мля, кто за поход платил?» А этот ваш мастер стоит и, наверное, думает: «Мой дорогой православный Бог! И это я — капитан российского судна?!»