Сильные
Шрифт:
В руках дядя Сарын держал тонко выделанный кусок жеребячьей шкуры. Раз, два, три, и он свернул из шкуры престранный колпак. Если взять мягкое яйцо с отрезанным кончиком, да перекрутить вихрем… Нет, не объясню. Могу только показать.
Помните нашу первую ночь с Нюргуном? Ну, в доме, в спальне? Он стоял, а я лежал и видел сон про железную гору. Железо было бледно-серебристым, а гора – скрученной по ходу солнца, как березовая стружка. Нюргун стоял у стены, напротив ложа, а во сне он, пленник оси миров, прятался во чреве горы. Между колпаком из шкуры и изуродованной горой было мало общего. Уж не знаю, зачем
– Зеркало Козырева [59] , – Сарын смотрел на меня едва ли не с мольбой. – Только не из шкуры, а из алюминия. Вокруг спящего человека, через которого пустили ток времени. Может быть, ты слышал от Кындаланы что-то насчет зеркала?
«Алюминиевое покрытие, – вспомнил я слова дяди Сарына, произнесенные в бреду. Он тогда лежал пластом, выдернув Нюргуна из беспробудного сна, и все шептал запекшимися губами: – Алюминиевое покрытие является превосходным отражателем не только света, но и времени…»
59
Термин «зеркало Козырева» ввел академик В. Казначеев уже после смерти Н. Козырева. Эти зеркала представляют собой металлические конструкции цилиндрической, спиральной, яйцевидной формы, куда помещался человек. Подобным устройством было «яйцо Нострадамуса» (XVI век), внутри которого Мишель Нострадамус «знакомился с будущим».
– Сказка, – я пожал плечами. – Это всего лишь сказка. Чего ты распереживался?
Если по правде, мне было обидно. Из всей повести о наших приключениях дядю Сарына главным образом заинтересовала сказка глупой кузнечихи. Да, он порадовался выздоровлению Нюргуна, но едва я дошел до беседы с кузнецовой женой, как для Сарын-тойона больше ничего не осталось. Он слушал вполуха, думал о своем и все порывался вернуть меня к назойливой, скучной, ни капельки не увлекательной сказке. Нюргун таскался за нами хвостом – вот и сейчас мой брат в пяти шагах от скамейки играл в снежки, сбивая сосульки с карниза крыши, а дядя Сарын пялился на него, словно хотел взглядом просверлить в Нюргуне дырку.
– Объект с расстройствами аутического спектра, – бурчал Сарын-тойон. – Согласие родственников. Медикаментозная кома. Рабочая камера хронодвигателя. Должно быть зеркало! Должно, гори оно синим пламенем…
Он завертел головой, озираясь по сторонам. Наверное, искал злополучное зеркало. Я представил, как мы все сидим в кручёном яйце, словно птенцы в скорлупе, и захихикал.
– Хватит, – собрав решимость в кулак, заявил я. – Слушай дальше и не перебивай. Я тебе самого главного не рассказал.
– Главное? Уже рассказал.
– Ага, размечтался! Так вот, на следующий день адьяраи уехали. С рассветом, в рань ранющую. Мы встали, а их нет…
Я обождал, пока до смурного дяди Сарына дойдет, что значит для нас с Нюргуном простое словечко «встали».
– Их-то нет, зато есть кое-кто другой…
Проснулись мы поздно. Верней, это я проснулся поздно – Нюргун до утра простоял столбом возле своей лавки с колесиками. Чудесно, подумал я, зевая. Лучше лучшего! Пусть стоит сколько хочет! Зевота выворачивала рот наизнанку. Спалось мне плохо. Кузня всю ночь гремела-грохотала: мастер Кытай перековывал
– Собирай пожитки, – велел я Нюргуну. – Пора и честь знать.
Он кивнул.
– Дома нас, небось, заждались, а?
Ранний отъезд Уота с Эсехом меня, скажу честно, обрадовал. Не больно-то и хотелось видеться с ними после вчерашнего. И вот, значит, открываем мы дверь конюшни, глядим: конь…
Конь!
Ну да, в конюшне и должны быть кони. Кто ж еще? Серый, знаете ли, конёк, со стальным отливом. Перекованный. Знакомый-презнакомый. Рядом в стойле – еще один, гнедой, только мне его разглядеть не дали. Из Кузни раздался такой отчаянный визг, что я аж подпрыгнул.
– Айакка-дьойокко [60] !!!
Сперва я решил, что кузнец вороного недоковал. А потом узнал голос и похолодел.
– Жди здесь!
Оставив Нюргуна в конюшне, я со всех ног бросился в Кузню. Несусь-спешу, а мне в уши: «Аай-аайбын! Ыый-ыыйбын!» Бегу, по трясучим полам грохочу: «Ыый-ыыйбын! Аай-аайбын!» Спотыкаюсь, опоздать боюсь. Очень боюсь!
Ну, ворвался.
Горн полыхает. Наковальня блестит. Подмастерья с клещами наготове. Мастер Кытай молотом поигрывает, примеривается. А на наковальне…
60
Айакка-дьойокко! – восклицание испуга или крик боли.
– Стой, придурок! С ума сошел?!!
Да, это я. Да, кузнецу. А он совсем не обиделся:
– Я? В уме я, в ясном.
– Не видишь, кто это?!
– Вижу, не слепой.
– Айакка-дьойокко!
Груда боевого железа. Доспех, шлем, меч. Щит, копье. Колотушка. Лук, стрелы. Шесть ножей. А из-под завала глазищи слезой блестят. Жаворонок! Боотурша, да расширится ее пустая головёнка!
– Ы-ы-ый! Юрюнчик, спаси!
Молот взлетает к потолку. Я прыгаю вперед. Молот повисает в воздухе. Ловко кузнец его поймал! Мастер Кытай ухмыляется. Шире, шире, еще шире…
– Шутка! – говорит он.
И, глядя на мое лицо, повторяет без особой уверенности:
– Шутка. Веселая шутка. Что же я, Сарынову дочку обижу?
Молот возвращается на стойку. Подмастерья прячутся в тенях. Жаворонок плачет, скулит, всхлипывает. Не знаю, как кузнец, а я готов ее убить. Тут столько оружия, а я бы придушил ее голыми руками!
Разбрасываю завал. Осторожно, чтобы не поранить. Щит с грохотом летит на пол. Копье. Меч. Ножи. Сгребаю девчонку с наковальни, беру на руки. Даже в доспехе Жаворонок совсем легонькая. Это вам не Нюргун! Такую пигалицу я хоть на край Осьмикрайней унесу, хоть за край…
– Перековал! – хохочет мастер Кытай. – Забирай!
Лязгнув, падает шлем. Я иду к выходу. По дороге от Жаворонка отваливаются куски железной скорлупы. Дочь дяди Сарына шмыгает носом, жмется ко мне. Моей шее горячо. Горячо и мокро.
– Люблю, – бурчу я. – Не люблю. Убью, не помилую.
Я похож на Нюргуна. Я похож на Нюргуна.
Я очень похож на Нюргуна.
– Сама идти можешь?
– Не-е-ет…
– Я ей говорил, – бубнят мне в спину.
Это Зайчик, Зайчик-боотур. Откуда он взялся, я даже думать не хочу. Я не хочу, а он бубнит, объясняет, оправдывается: