Сильвандир
Шрифт:
Это был высокий сухопарый человек; когда он говорил, губы его едва шевелились, а глаза ничего не выражали. Он держал свою шляпу в руке, без сомнения, потому, что не хотел снимать ее, входя к узнику.
— Господин комендант, — воскликнул Роже, бросаясь ему навстречу, — я шевалье Роже д'Ангилем!
— Мне это уже известно, сударь, — ответил комендант, почти не шевеля губами.
— Вам это уже известно? — с удивлением спросил шевалье.
Комендант молча поклонился.
— Ну что ж, коль скоро вам известно, кто я такой, я хотел
— Есть ли у вас какие-нибудь жалобы на наши порядки, господин д'Ангилем?
— Нет, пока что нет, сударь, впрочем, я еще не успел как следует ознакомиться с этими порядками; но мне хотелось бы знать…
— Не испытываете ли вы в чем-нибудь недостатка, господин д'Ангилем?
— До сих пор еще ни в чем; но не могу ли я узнать?..
— Не выказал ли кто-либо из служителей замка неуважения к вам, господин д'Ангилем?
— Нет, сударь, я даже обратил внимание на отменную вежливость человека, который меня обслуживает.
— В таком случае, господин д'Ангилем, поскольку вы ни на что не жалуетесь, позвольте мне удалиться.
— Простите, сударь, простите! Я жалуюсь на то, что меня заключили в темницу.
— Ну, это уж меня не касается, — ответил комендант.
— Но почему я все-таки здесь?
— Вам сие должно быть известно лучше, чем мне, господин д'Ангилем.
— Лучше, чем вам? А почему?
— Потому что это касается вас, между тем, как я уже имел честь вам сообщить, меня это не касается, а я никогда не вмешиваюсь в то, что меня не касается…
— Но, наконец, должны же вы знать…
— Сударь, я ничего не знаю.
— Но, наконец, должны же вы догадываться…
— Сударь, я ни о чем не догадываюсь; король присылает сюда человека, взятого под стражу, я принимаю его, помещаю у себя в замке и слежу, чтобы он ни в чем не нуждался, пока находится на моем попечении. Вот в чем состоит мой долг, и я его неукоснительно выполняю.
— Но ведь король может ошибаться.
— Король никогда не ошибается.
— Но ведь король может быть не прав.
— Король всегда прав.
— И тем не менее клянусь вам, что я не совершил ничего…
— Сударь, избавьте меня от необходимости выслушивать вас дальше.
— Сударь, заявляю вам, что я ни в чем не виновен.
— Сударь, позвольте мне удалиться.
— Но скажите, по крайней мере, долго ли я тут пробуду? Ответьте, сударь, умоляю вас!
— Сударь, вы пробудете здесь ровно столько, сколько будет угодно королю.
— Послушайте, да вы меня сведете с ума! — крикнул Роже.
— Ваш покорный слуга, сударь.
Комендант поклонился шевалье и, по-прежнему держа шляпу в руке, вышел в сопровождении своей охраны.
На этот раз Роже показалось, что дверь за комендантом захлопнулась со зловещим стуком. У него было такое чувство, будто именно с этой минуты он по-настоящему стал узником; он тяжело опустился на низенькую скамью, вперил безнадежный взгляд в дверь, и глаза его наполнились слезами.
Шевалье думал
И тут в его памяти стали всплывать ужасные рассказы об узниках, каких немало было в ту пору: Бассомпьер провел в Бастилии десять лет, Лозен был заточен в Пиньероле целых тринадцать, там же долго томился и Фуке, о котором даже толком не было известно, жив он еще или уже давно умер. Перед мысленным взором Роже проходили один за другим лица всех этих дворян, схваченных ночью и исчезнувших без следа. Он вспомнил и о Маттиоли, и о человеке в железной маске, и, наконец, о том узнике, которого он встретил накануне на прогулке и который провел тут, в замке, уже десять лет. Правда, все эти люди были в чем-то виноваты:
Бассомпьер пытался бороться против кардинала Ришелье, Лозен бросил тень на репутацию внучки Генриха IV, Фуке дерзнул состязаться в роскоши с самим Людовиком XIV, Маттиоли выдал государственную тайну, трагедия человека в железной маске осталась загадкой, но она тоже была связана с политикой… Однако сам-то он ведь ни в чем не виноват! Сколько ни рылся Роже в памяти, перебирая день за днем всю свою жизнь, он не находил ни одного преступления, ни одного проступка, ни одного неосмотрительного шага, в коем его могли бы упрекнуть, между тем как предосудительные деяния и проступки тех, о ком он вспоминал, были широко известны.
Но, с другой стороны, ведь никто не знает, что вменяли в вину человеку, с которым он разговаривал накануне — шевалье даже не было известно его имя, — а между тем тот провел в заточении уже десять лет.
Десять лет! Стало быть, у этого несчастного нет ни родных, которые добивались бы его помилования, ни друзей, которые хлопотали бы за него перед властями?! Стало быть, этот человек никому не известен? Но если он и в самом деле никому не известен, почему его держат в заточении десять лет?
Такие мысли терзали шевалье целый час или даже два; затем он снова начал припоминать самые веские доказательства своей невиновности, и мало-помалу уверенность в том, что ему нетрудно будет оправдаться, взяла верх над опасениями, и все его мрачные мысли развеялись.
Наступил час прогулки. Шевалье, как и накануне, вышел из камеры, как и накануне, его проводили на площадку, там он, как и накануне, встретил восьмерых своих товарищей по несчастью. Он подошел к тому, кто пробыл здесь десять лет, и осведомился о его имени.
— Граф д'Олибарюс, — ответил тот.
Роже порылся в памяти: имя это было ему совершенно незнакомо.
— А по какой причине вас держат здесь? Послушайте, граф, скажите мне откровенно, это останется между нами.
— Я могу лишь повторить то, что уже сказал вам вчера: я и сам об этом не имею понятия.
— Вы и сами не знаете?
— Не знаю, сударь.
— Но неужели за те десять лет, что вы пробыли в заключении, — спросил шевалье, понижая голос, — вы даже не попытались совершить побег?