Симеон Гордый
Шрифт:
И вот они сидят за пиршественным столом, два князя, главы городов-соперников. Костянтин, заметно постаревший, сухо-поджарый, почти ничего не ест (мается печенью). Симеон тоже едва притрагивает к закускам. В нем все кипит и напряжено до предела. Костянтина Тверского он втайне презирает – за дряблый норов, за трусость перед покойною женой и отцом – и гневает ныне тем паче, что нынешнее упрямство Костянтина также не свое, а заемное, по явному, как можно предполагать, наущению суздальского соперника! Тверич мямлит, митусит, смаргивая, то глядит, то не глядит… Но, чуется, уже поговорил кое с кем. Или с ним кто переговорил допрежь? Толкует о Новгороде, доходах… «Жаль, что батюшка твой не возмог»… – бросает он походя Симеону.
– Новогородский поход не отменен! – нарушая все правила вежества, рубит сплеча молодой московский князь. – И лучше тебе, Костянтин, с Москвою идти на Новгород, чем с Суздалем противу Орды! Забыл Шевкалову рать?!
И Константин, решивший было до поры не говорить ни да ни нет, тут, поглядев в неумолимые глаза Симеона, отступает, струсив, как трусил о сю пору перед его отцом, Калитой, и, мало поупиравши еще, соглашается возобновить ряд с московитом и подтвердить старые порубежные грамоты. Бояре шепчут остерегающе, но он уже сдался, уже махнул рукою и согласен на все, что потребуют от него москвичи. Согласен дать клятву, что не станет просить великого стола под Симеоном даже и для суздальского князя. (Повернет по-иному судьба – станет! Порушит и клятву!) И все-таки это победа, вторая победа, и немалая по днешней неверной поре!
Самым трудным ожидался третий разговор – с Васильем Давыдовичем, ярославским зятем, коего отец оскорбил до зела, до взаимной при перед ханом. Обид накопилась тьма, почему толковня предстояла тяжелая.
Давыдовича, впрочем, также сумели зазвать к себе. Дома, как известно, и стены – помога. Семен во все время трапезы всматривался в полузабытые черты зятя, стараясь определить, в духах ли упрямый родич и с какого конца начинать с ним княжескую толковню. Он больше помнил Василия татарином. Теперь же узрелось, что в зяте татарского – чуть, черты лица были русские; не зная об ордынской бабке, неможно было бы и сказать, что в ярославском князе монгольская кровь.
Василий, приметив сугубый Семенов пригляд, усмехнул криво (и в усмешке выказалось вдруг степное, чуждое).
– Што вглядываисси? Да! Мы татары! – сказал, и в голосе просквозила, в обиде явной, тайная гордость и надежда на милость ханскую.
– Да нет! – возразил Семен, покачивая головой. – Супротив того, гляжу, не находишь ты на татарина!
Зять, промолчав, ответил усмешкой и взглядом. И во взгляде опять выказалось ордынское, диковатое, степное. И еще вспомнил Семен, что Василья Давыдовича кличут у себя Грозные Очи. Лукавить с зятем не имело смысла, и Симеон, решась, заговорил прямо о деле, и о деле тоже прямо, без уверток.
Прищурясь, глядя Семену в глаза, Василий слушал, не дрогнув бровью, виду не показав, и про великий стол, и про Костянтина Васильича Суздальского, и про торговые споры. И не понять было, согласен ли с тем, что ярославскому княжеству не поднять бремени вышней власти на Руси, а раз так, то и для них и для московитов лучше сохранить то, что было при Калите, не кидаясь в неверные объятия суздальцев, которые, осильнев, могут тотчас рассорить с Ордой. Слушал молча, и Семен продолжал говорить, выкладывая разом все, надуманное допрежь: и про новогородский поход, и про то, что намерен пригласить в долю брата Васильева, Михаила, князя моложского. Только тут рысьи глаза Василия омягчели и по каменно застывшим чертам прошла тень удовольствия. Семен в душе немного даже погордился давешней своею придумкою. Ясно стало, во всяком разе, что ежели воля ханская не изменит Симеону, ярославский зять пошлет свои полки в новогородский поход. А о прочем приходило отлагать до решения ханского. И то было благо!
Последнего же из князей-соперников, и самого опасного из них, Константина Васильевича, повидать так и не удалось. Не урядивши с Семеном, суздальский князь укатил вослед за Узбеком в степь.
Глава 12
Солнце плавится, истекая жаром, почти над самою головою. Марит. Дрожит, переменяясь, степная даль. В вышине, недвижно распластав крылья, парят коршуны.
Скоро посохнут травы, и тогда виднее станут белые, омытые дождями верблюжьи и конские костяки. Порою промелькнут на урезе травы и неба степные елени – сайгаки, промаячат островерхие шапки татарских наездников, и вновь никого, ничего. Курганы, небо, ковыль. Редкие высокие облака, как далекий привет с родины. Тысячи поприщ пути, непредставимые дали, откуда пришли на Русь коренастые узкоглазые всадники на мохнатых неутомимых конях. Здесь каждый пастух – воин, каждый – стрелец. Вмиг собираются рати и текут неодолимо, жадные до чужой беды. А дома мужики, скотина в хлевах, пашня, от которой не враз оторвешь пахаря, деревянные города, каменные храмы, ремесла, торг, монахи, купцы и бояре, обжитая земля, трудно и не враз подымаемая на брань. Земля, чающая обороны от лихого ворога за стенами городов, за излучьями рек, в лесах, где можно укрыть себя от нахожего конника… И вот он, князь лесной русской страны, едет степью просить милости у татарского царя. И отец это понял. И принял. И завещал ему. А там, на западе, Литва. Непонятный Ольгерд. (Почему именно он? А уже многие бают: самый опасный из детей Гедиминовых!) Литва. Это второе, после хана, наследство, оставленное ему отцом. Мог ли батюшка посадить Наримонта на виленский стол? Он, Симеон, не сможет. Отец бы попробовал. И не сумел бы тоже. Литва, возможно, страшнее Орды. Страшнее настолько, что подумать – и сложить руки, и ждать конца. Но никто не думает так. Хлопочут, строят, спорят и ладят жизнь. Гордость? Надменность ума? А может быть, в этом спасение? В том, что мыслию не помыслят о конце своем, что упрямо созидают жизнь и укрепу земли?
Голову жжет даже через войлочную шапку. Пот щекотно течет по спине, кажется, даже седло размякло от пота. И негде разоболочить себя, негде помыть мокрое тело, выполоскать задубелые, ломкие от соли порты. В редких озерцах, ильменях, обманчиво прозрачных, горько-соленый настой. Не надо варить, выпаривать, как делают на Руси, где соль дорога и редка. Здесь ее – бери, не хочу!
Орду начали нагонять на третий день пути. Вытоптанные до голызины травы, конский навоз и трупы павших животных – все говорило о близости главного юрта. Приметно густели татарские разъезды. К ним то и дело подскакивали, требуя пайцзу и опас. Осмотрев то и другое, с неохотою отъезжали и, резко ударив плетью, с горловым заливистым кличем пускали вскачь. Семен невольно придерживал коня, не позволяя себе, как прежде, отъезжать посторонь: не то и ограбят непутем!
– А цесарь-то, видать, с персицким царем ратитьце собралси! Вона куда правит, за Ахтубу, к Аралу! – толковали бояре в обозе и, щурясь от солнца, озирали из-под ладоней степной простор.
Узбек, и верно, вел Орду непривычным путем, скудною ковыльною степью, – едва ли не вновь ладил воевать Хорезм. Пока же Орда медленно переходила с места на место, охватив широким полумесяцем степь и выедая травы. А с нею двигалось разноплеменное купеческое скопище, подвластные князья, перекупщики, слуги, рабы. И уже вставала пыль, и уже глухо гудела земля под тысячами копыт, и уже вдали завиднелись округлые шатры ханской ставки, где его, Симеона, ожидала пока еще неведомая судьба.
Пока мокрые, захлопотанные слуги ставили вежу, Симеон слез с коня, прошелся, разминая затекшие ноги. Он просто устал. И с удовольствием забрался, наконец, в тень шатра, пал ничью на кошмы и замер. Даже страшно помыслить, что когда-нибудь русичи возмогут прийти и сюда, где нет ни прохлады леса, ни хором, ни текучей светлой воды, под это жгучее солнце. А ведь придут! – подумал, зло скрипнув зубами. Одолеть бы только Орду! Распашут степи… И тотчас усмехнул про себя: не скоро еще! Не при нас…
Теперь надо скинуть горячие сапоги, переменить сорочку. Он рывком сел на кошме. Сейчас войдут! Угадал. В вежу пролез Михайло Терентьич, умученный, с обгорелым до коричневизны ликом, прохрипел:
– Выдь, княже! Товлубег до твоей милости!
Симеон, сидя на стульце, торопливыми пальцами уже застегивал звончатые пуговицы выходного зипуна. Слуга натягивал ему на ноги сапоги красной кожи. Мокрый – от воды, не от пота – полотняный плат освежил лицо.
Он встал, пристукнул каблуками востроносых сапог. Свел брови. Товлубия надо встретить, не роняя достоинства княжого. Выпрямил стан и на миг, только на миг, прижмурил глаза: началось!