Симфония тьмы
Шрифт:
— Не плачь, Тиша, — сказал он.
— Но…
— У нас есть дело. А Рози сделал то, что хотел.
Гил взял девушку за руку, с силой увлек прочь от трупа, в коридор, оставив Рози в комнате, как экспонат этого большого музея — последнего композитора мира музыкантов, избравшего единственный известный ему способ не стать орудием. Они шагнули в лифтовую шахту и опустились на нижний этаж. Пока шло падение, юноша и девушка обнялись, найдя утешение в кольце своих рук.
Оказавшись снаружи, они увидели, что битва еще бушует, но не оставалось сомнений, что музыканты проиграют ее.
— А теперь — Столп? — спросила Тиша.
Он увидел, что ее слезы высохли, и порадовался.
— Нам придется пробираться туда через поле боя.
— Что ж, идем.
Гил и Тиша вышли на площадь, стараясь держаться края — здесь сверкали неоновые камни, зато битва осталась в стороне. Впереди виднелась гудящая, вихрем вертящаяся колонна. Они уже одолели полпути, оказавшись за спиной у сражающихся, и тут Гил увидел Силача — тот вышел из боя, и разгоряченное лицо было озарено безумием.
— Эта девушка, Гидеон… — сказал Силач. — Война выиграна, и девушка не может быть участницей нашей победы.
— О чем ты говоришь?!
— Ты — пророк. Тебе известно, что ты пророк. А она — из числа наших врагов, которых ты помог поразить. И она женщина. Книги гласят, что пророки целомудренны, Гидеон. Пророки целомудренны. Понимаешь, они воздерживаются.
Говоря это, он подходил все ближе, вытянув к Тише руки.
Прежде чем слова Силача успели проникнуть в мозг Гила, безумец уже схватил девушку, толстые пальцы сомкнулись у нее на шее…
— Стой! — закричал Гил.
— Ты — пророк, Гидеон. Ты был назван в честь пророка…
Гил прыгнул на популяра, вцепился ему в лицо, но Силач сбросил его с себя легко, как блоху.
И тогда Гил обнаружил у себя в руке акустический нож, тот самый, которым он перерезал шнур, снимая Рози с выбранной им самим виселицы. И полоснул ножом, стараясь не задеть Тишу.
«Это мой отец!» — подумал Гил. И мысль эта прогремела у него в голове безмолвным криком.
Но остановиться он не мог.
Силач закричал и скорчился. Он по-прежнему держал девушку, но на мгновение разжал пальцы.
Гил еще раз полоснул режущим лучом.
Силач упал.
Тиша закричала, но она уже была свободна.
Лица над Силачом плавали, то появляясь, то пропадая в странной смеси сновидений, которые содержали в себе то все эти лица, то ни одного… Кто? Где? Он пытался сфокусировать взгляд, но не мог избавиться от нетающего тумана. Потом лица подернулись рябью, а перед глазами встало прошлое.
Он увидел в прошлом Детку. Детка был в кругу музыкантов, лежал на земле с собакой, сукой…
Силач закричал и бросился к брату…
Все снова подернулось рябью, туман растаял, а он смотрел на кольцо людей, которые стояли вокруг, глядя, как он медленно умирает, умирает окончательно. Силач обводил глазами этот круг, переводя взгляд с одного лица на другое. Почти все они принадлежали мутантам. И почти все выглядели не особенно печальными, им было просто интересно — да и то не очень. Но разве они не знают, кто он такой? Разве не знают, что он — отец пророка?
Пророка? Он, поискав глазами, нашел юношу. И не смог понять выражение его лица. В нем тоже не было печали. И все же виделось нечто большее, чем простое любопытство. Силач попытался отодвинуть лицо в сторону и посмотреть, что у него в мозгу, но не смог. Разум юноши был слишком чужд.
А потом одно лицо осветилось яснее всех остальных в этом круге, забурлило, выступило из дюжины других лиц, стало резче и крупнее. Это было черное лицо под капюшоном из черной ткани. Оно разрасталось и разрасталось, пока не заполнило все небо, черты его стали громадными, как горы и долины. Силач знал, чье это лицо, он бешено закричал, ища от него спасения, но не мог шелохнуться. Ну конечно, у него ведь отрезаны ноги. От Смерти нет спасения. Но он не мог утешиться неизбежностью. Он не мог думать ни о чем другом, лишь бормотал с ненавистью агонизирующим, увядающим голосом:
— Боже, Боже мой, почему ты покинул меня?
Ответа не было.
Гил отвернулся от трупа, когда крик иссяк. Неужели же смерч этой ночи никогда не успокоится? Он едва не засмеялся, потом сдержался, хотя в том, что он понял сейчас, было достаточно иронии, чтобы вызвать смех.
Почему существуют хозяева орудий? Почему так рвутся люди властвовать друг над другом? Ответ отыскался без труда и был обманчиво прост — точно таким же обманчиво простым было решение задачи на арене. Ответ: все они боялись смерти и отчаянно цеплялись за мечту о бессмертии. Владислович оказался неспособен принести бессмертие; если бы он сумел, то, наверное, не было бы больше необходимости становиться хозяином. Обладая бессмертием, каждый человек мог бы оставаться самим собой — и к черту владычество и подчинение.
Но без настоящего бессмертия единственный способ, дающий надежду жить всегда, заключался в памяти, которую этот человек оставлял в других людях. Если человек при жизни был Великим Мейстро, он может рассчитывать на бессмертие такого рода. Его никогда не забудут полностью. Он может дотянуться из могильной гнили неосязаемыми пальцами и расшевелить воспоминания о себе в головах других людей. Бессмертие заурядного человека длится лишь то время, пока живет семья, оставшаяся после него, однако если он мог править, если мог принести горе одним и радость другим, мог использовать людей, чтобы обеспечить себе место в истории, вот тогда он не умрёт. Никогда…
И в конце концов Гил рассмеялся, не в силах больше сдерживать смех. Он понял, что родился слишком рано. Он бы пришелся к месту в мире какого-то отдаленного будущего, когда человек наконец овладеет физическим бессмертием, в мире, в котором не будет нужды в хозяевах над орудиями, где каждый человек наконец-то обретет свободу, где овладеют Девятым Правилом и научатся его использовать. Родился слишком рано.
— Что с тобой? — спросила Тиша.
— Понимаешь, — сказал он, промокая слезы из глаз, — то, чего он больше всего боялся, это как раз то, чего мы не боимся вообще. Он боялся Смерти. А Смерть — это единственное бессмертие, то самое, которого он так жаждал все время.