Симон-отступник
Шрифт:
Тут многие стали его стыдить и говорить, что он роняет свою честь. Почему-то так всегда выходило, что у Симона оказывалось на диво много врагов и недоброжелателей и всяк норовил оставить о нем худое слово.
Так и в этот раз. И скупой-то он, хуже жида, и о чести рыцарской не заботится, и к Святой Земле сердце его состраданием не преисполено. Нашлись такие, кто утверждал, будто граф Симон из трусости хочет сделать так, чтобы войско разошлось и наше паломничество рассеялось.
У Симона хватило выдержки на все обвинения каменно промолчать. Гюи рядом
Только когда до упреков в трусости дошло, хмыкнул.
Те, кто его обвинял, немедленно прикусили язык: неровен час предложит граф Симон проверить на деле, кто из двоих настоящий трус – обвинитель или обвиняемый. А этого, как нетрудно догадаться, никому не хотелось, кроме, может быть, самого графа Симона.
И потому оставили Симона в покое.
Обтрясли именитых франкских баронов, как груши, из самых дальних кошелей серебряные марки выковыряли – и все равно остались мы должны Венеции.
И снова заскрипели жернова, снова тяжкой поступью начал ходить старый слепой вол, по кругу, по кругу, безнадежно, казалось – до самой смерти:
– Венецианцы свои обязательства выполнили, а мы остались им должны.
– Так что с того, что должны, – у нас все равно больше ничего нет.
– Великий позор для нас, что венецианцы свои обязательства выполнили, а мы свои – не можем.
– Так все равно ведь нет больше денег, сколько ни ищи…
– Венецианцы поставили нам флот…
– Нет денег, нет!.. ну нет у нас денег…
– Великий позор для нас…
– Хоть задавись – нет больше денег… сами скоро с голоду подохнем…
Ходит по кругу, по бесконечному кругу вол, а между тем надвигается осень и первый праздник с нею – Рождество Богородицы, и все поняли уже – а поняв, впали в уныние, – что мокрую зиму придется проводить в постылой Венеции.
И вот когда всем стало внятны обстоятельства, ввергшие нас в позорное рабство к венецианскому дюку, когда самые недальновидные и тупые во всех тонкостях и оттенках усвоили это, дюк решил: настала пора прервать бесконечное хождение по кругу. И подал новое предложение.
Стоило посмотреть на этого древнего старца, облаченного в роскошнейшие одежды, когда в день Рождества Пречистой Девы стоял на высоком амвоне в монастыре святого Марка и, заливаясь слезами, говорил о своем сострадании к Святой Земле, терзаемой в руках сарацин!
Многие из слушавших его невольно прослезились, так хорошо и красно он говорил. Каждое слово из произнесенных дюком достигало до самого сердца и находило там себе прибежище среди прочих заветных слов.
Многие – да, но только не Симон. Слушал, сжав губы, будто перемогая неприязнь. Когда же дюк вскрикнул от сердечной боли за плененный Гроб Господень, и все, кто был в монастыре, отозвались горестным криком, Симон, взяв своего брата Гюи за руку, шепнул ему на ухо:
– Он замыслил подлость.
Гюи встретился с Симоном глазами и коротко кивнул. Он еще не вполне оправился от лихорадки
Дюк Дандоль прокричал плачущим голосом:
– Вижу я, что нет среди венецианцев никого, кто смог бы возглавить их в паломничестве, ибо мы хотим присоединиться к вам! И потому, хоть я и стар, хочу сам возглавить пилигримов!
Тут уж многие зарыдали, как женщины, не стыдясь.
И дюк, с залитым слезами лицом, опустился на колени, а святые отцы пришили крест, вырезанный из материи, на его высокую шапку, чтобы все могли это видеть издалека.
Симон сказал еще тише:
– Фигляр.
Тут началась служба, и Симон забыл о дюке.
На следующий день к острову святого Николая пристала длинная галера, вся разукрашенная флажками с гербами и лентами разных цветов. Она сверкала и переливалась, как плавучая беседка, а в самой середине, окруженный знатными венецианцами, восседал сам дюк. И высокая шапка с нашитым на нее крестом была на нем.
Дюк торжественно сошел на землю. Ему подали богато украшенное кресло, чтобы он мог усесться сообразно своему положению. Справа и слева встали два герольда и трубачи. Трубы взревели так, что дюк, некогда ослепленный врагами, едва не оглох. Однако старец даже не пошевелился при этом громовом звуке и сохранил на лице улыбку.
На зов явились все наиболее знатные бароны и графы из тех, что носили крест на одежде.
Дюк обратился к ним, как равный к равным:
– Мессиры, – сказал он, приятно улыбаясь, – все мы знаем, в какой тупик зашло наше предприятие. Мы не можем отпустить вас и предложить вам уйти восвояси, ибо это сильно повредило бы нашей репутации, а для торговой республики репутация – такой же капитал, как и деньги. Вы же не можете заплатить нам, ибо у вас больше нет денег и многие даже сделали в городе займы…
Тут высокие бароны и графы побелели от злости. Дюк же в силу своей слепоты не мог этого видеть и потому продолжал говорить, все так же приветливо и доброжелательно:
– И потому единственный способ, каким вы можете нам заплатить и рассчитаться со всеми долгами, состоит в том, чтобы взять военную добычу у врагов нашей веры и Иисуса Христа и отдать ее Венеции в счет уплаты долга.
Все слушали молча, не догадываясь еще, куда он клонит. Дюк же сделал короткую паузу и завершил:
– Потому мы перевезем вас за море бесплатно в надежде, что вы рассчитаетесь с нами из первой же добычи.
Все зашумели и засмеялись от радости, как будто дюк преподнес им Бог весть какой подарок. Даже Симон улыбнулся – впервые за долгое время. Брат же его Гюи засиял. Оба они ненавидели Венецию и остров святого Николая лютой ненавистью и одна только мысль о том, что скоро они покинут эти места, была для них радостной.
Дюк перемолвился с некоторыми из баронов добрыми словами. Симон протолкался к старцу и проговорил:
– Прошу простить мне дурные мысли о вас, дюк Дандоль.
Старик пошевелился, дернул своим высохшим лицом в сторону голоса.