Синдром тотальной аллергии

Шведов Сергей Владимирович

— А каковы каноны вашей веры?

— Тенгрианство требует от человека — скромности и непритязательности, убеждённности в бренности окружающего мира, строгого почитания традиций предков и безмолвной молитвы.

— Созерцательности? Так это и русским знакомо.

— Русский отключает внимание в моменты непроизвольного самоуглубления, а кочевник внимательно созерцает всю свою жизнь открытое пространство. Вбирает в себя весь окружающий мир и не теряет бдительности.

— А что тогда безмолвная молитва?

—

Это когда созерцаешь и прислушиваешься к внутреннему голосу, прежде чем что-то сделать. Оттого-то кочевники-тенгрианцы безразличны к телевизору и кино. Кинокартинка, особенно реклама, диктует тебе готовые решения. Настоящее изображение должно быть от живого мира, а не от мёртвого ящика. Созерцать можно только реальную жизнь, а на экран — только глупо пялиться.

Старый егерь проходил мимо нас и остановился, прислушиваясь к нашему разговору. Потом вставил своё словцо:

— Телеманы и киноманы живут в мире иллюзий, а когда ожидания не сходятся с реальностью — происходит конфликт с миром и самим собой, порою серьёзный, вплоть до когнитивного диссонанса.

— Ты, дед, и такие слова понимаешь?

— А чего тут знать-то? Это когда смотришь в книгу, а видишь фигу. Ладно, не буду вам мешать.

Дед оставил нас, а Карлыгаш присела рядом. Взлохматила мне волосы, вытрясла из них пыль и песок, а потом принялась расчёсывать:

— Нельзя же ходить таким неряхой!

Я пропустил её замечание и спросил:

— А загробная жизнь у тенгрийцев есть?

— Весьма актуальная тема для молодого человека! Смерть — это сон с последующим пробуждением, — прищурила свои неуловимые глаза цвета морской волны Карлыгаш и протёрла мне лицо влажной гигиенической салфеткой. — Ну, нельзя же молодому человеку ходить таким мурзатым… Смерть это зима, как старость — осень. Засыпают под землёй с осени до мая черепаха, ящерица и змея. Весной они обязательно проснутся. Но это будет уже другой мир, а змеи ещё и кожу поменяют. Засыпают, свернувшись клубком, соня, белка, бурундук, сурок и суслик. Поэтому древние тенгрианцы хоронили мёртвых в скрюченном положении, оставляли им зерна и орешков в могиле, как запасаются на зиму зверьки, впадающие в спячку, чтобы было чем подкрепиться после пробуждения.

— Возрождаются в раю?

— Душа не умирает, а приводит человека в неведомый мир Тенгри-Неба. Это не рай, где играют на арфе и поют. Для нас и после смерти человеку придётся воевать и трудиться. Поэтому и хоронили с оружием и орудиями труда.

— Ещё с жёнами и слугами, — напомнил я.

— Ну и не без этого, — пожала загорелыми плечиками Карлыгаш. — Без жены мужчине везде трудно, даже на том свете.

— А раскаяние в грехах? Уход в пустыню, чтобы их замолить.

— Мы и так живём в пустыне… Тенгрианское мировоззрение не позволяет людям быть пессимистичными

и пассивно опускать руки. Грехи искупают подвижнической работой и воинскими подвигами. Даже обращаясь с молитвой к Тенгри, наши предки просили дать им только острый ум, побольше силы и крепкого здоровья, иного не просили.

— А тенгрийский мир не преходит, то есть существовал всегда и будет продолжаться вечно?

— Нет, вселенная — творение, её творец единый — Жаратушы-Создатель или Жасаган-Делатель, но это всё ипостаси Тенгри. И когда-то этот мир прейдёт, то есть закончится.

— А ангелы у вашего Тенгри есть? Ну, архангелы, что ли.

— У Тенгри есть помощники — духовные сущности. Тенгрийцы обозначают их словом Аруах.

Это теологический дискурс под жарким солнцем даже в тени сморил меня.

Когда я уже засыпал, сквозь сон заметил, что Карлыгаш подсунула мне под голову подушку и накрыла меня посконной дерюжкой собственноручного изготовления.

— Аруах Карлыгаш, спасибо за заботу.

Я в знак благодарности потрогал её руку. Ладонь у неё действительно была шершавая, как наждачная бумага.

* * *

Когда я проснулся, заметил неподалёку под камышовыми навесом от дождя и солнца моего деда-егеря в старомодном медицинском халате с завязочками на спине. На груди халат был забрызган кровью. Дед снимал резиновые перчатки, чтобы вымыть руки в тазике, которые перед ним поставила на табуретку Карлыгаш, на этот раз в халате медсестры.

— Что стряслось? — протёр я глаза.

— Все в порядке, — почти как дед, хитровато и слишком многозначительно подмигнула мне Карлыгаш, а молодому парню с перевязанным горлом довольно строго приказала: — Теперь ложись дома и лежи. Сегодня кушать не будешь. Я тебя буду топлёным молоком отпаивать.

— А что ты ему резал, дед?

— Абсцесс глотку перекрыл — чуть не задушил парня.

— У тенгрийских шаманов знахарству научился?

— Военфельдшер я, если по-старому понятию.

— Так ты бывший офицер медицинской службы?

— Прапорщик.

— Понятно, — мне показалось, что я начал кое о чем догадываться. Прибежище бывший прапорщик выбрал самое что ни на есть надёжное. — Тут тебя никто не достанет, дед за прошлые грехи.

— Ага, самое место грехи замаливать.

— А много их?

— На мой век хватит.

— А как ты на это место набрёл?

— Да родился я тут.

— Вот же угораздило. А говорил, что из Костромы.

— Из костромских, я говорил. Дед мой был из Костромы.

— А отец?

— Отец уже тут родился.

— Что-то ты не похож на тутошних тенгрийцев.

— Так деду и отцу русские бабёнки подвернулись. Мне — нет.

— Как — нет?

— А вот так. Карлыгаш — моя родная внучка.