Синее море, белый пароход
Шрифт:
— Папка, за что тебе дали такие красивые? — Юрик забренчал медалями. Он картавил, и вместо «красивые» получалось «класивые».
— За отвагу, сынок, — ответил отец и погладил его по головке. Пальцы у отца были темные, с глубокими бороздками в суставах.
Ну и подлиза мой братец! Уже называет этого фронтовика папой. У меня язык не повернется… А мне надо было позарез его спросить о самом главном.
Выручил меня Юрик. Он пересел на отцовские колени и сказал, подлиза:
— Папка, а ты Герке привез этот самый… э-э-э… «мерседес»?
— Письмо, в котором он просил «мерседес», я не получил, — ответил отец, и все засмеялись. — Но подарок есть. — Он наклонился к своему фанерному чемодану и вынул оттуда большое яблоко с коричневой вмятиной на боку.
Яблоко славно пахло, но я отвернул голову. Вместо «мерседеса» — яблоко. Я сжал губы, чтобы они не задрожали, потом все-таки взял яблоко.
— А ты говорил, что папка привезет тебе легковушку, — залопотал брат.
— Молчи, а то не получишь яблока, — ответил я ему тихо.
Я любил своего хилого брата. Мог часами возиться с ним, играть в его игры, и доходило до того, что вместо «р» говорил «л», как он. С Юриком я как бы вновь становился маленьким, когда еще не знаешь ни о войне, ни о школе, ни о карточках на хлеб… Юрик и узнавал-то обо всем этом от меня, хотя я ему старался рассказывать только сказки. Но как-то само собой получалось, что он узнавал и все остальное. Братец мой знал про нашу штаб-пещеру и наши планы.
Юрик посмотрел на меня умильными глазами. Свое яблоко он съел — семечки валялись на столе. Но и моего хотелось попробовать.
Я взял на кухне нож и разрезал яблоко на четыре части. Одну — маме, другую — бабушке, третью — Юрику, четвертую — себе.
— Зачем тебе «мерседес»? — Отец выбросил окурок и достал новую сигаретку из блестящего портсигара.
Но бабушка не дала ему больше курить заграничные. Она встала и принесла из сеней мешочек с самосадом.
Мы сажали много табаку и сами резали его. На табак можно было выменять что угодно. Мы берегли для отца мешочек табаку еще со старого урожая. И вот он закурил наш табак.
— Нужен «мерседес», — ответил я, впиваясь зубами в белую сладкую мякоть яблока.
— Они хотели с ребятами удрать… — выдал меня Юрик и прижался к отцовской груди. Он знал, что я поколочу его за ябеду.
— Куда удрать? — Отец сдвинул к переносью брови, похожие на сапожные щетки.
— С японцами сражаться, — ответил Юрик.
Я не бил брата. Он у нас туберкулезник. Но тут я показал ему кулак. Я ему как брату, под секретом, а он запросто выкладывает наш план.
— Чтоб я больше не слышала! — вмешалась мама в наш разговор, со скрежетом разворачивая сковородку на плите. Ее лицо охватил малиновый пыл. — Нашли тоже игру — в войну. Нет, чтоб в дом играть, в хозяйство…
— Да богу молиться за отца, — подбавила бабушка.
— Еще чего, — нахмурился отец. — И то гляжу — иконами обвешались. Клопов, наверно, под ними…
— Господь милостив, Василь, — вздохнула бабушка и перекрестилась на иконы в углу. — Дошли наши молитвы…
Отец поглядел на сумрачные иконы, и правая щека его сморщилась.
— Мне повезло, и все, — сказал он, вдыхая крепкий дым самосада. — Я видел простреленные иконки. — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Вот тут…
— Все от бога, — пробормотала бабушка.
Плохо, что бабушка сваливает все на бога. Она даже против того, чтобы я отомстил японцам за деда. Они-де не виноваты. Так бог хотел… И все же бабушку я люблю больше даже, чем маму. Сколько раз ходили мы с бабушкой в лес за орехами, ягодами, щавелем, разными целебными травками и корешками! Она называла в лесу травы, цветы, жуков, бабочек, птиц и деревья. А недавно бабушка вылечила мне зубы. Отчего они заболели? Стали шататься и гнить. Боль такая, хоть по земле катайся. И бабушка стала меня поить отваром из трав и кореньев, а потом заговаривать зубы.
Мы садились ночью перед окном и глядели на луну, которая напоминала очищенную картофелину. Бабушкино лицо с бугристыми скулами окаменевало, седые волосы отсвечивали, как фольга. Она напоминала колдунью. Меня мороз пощипывал по лопаткам, когда бабушка начинала заговор: «На море-окияне, на острове Буяне, на песках сыпучих дуб стоит дремучий, в дубе том дупло, в дупле — темно. Изыди, болезнь, из Геры-отрока на остров Буян, в дуб дремучий, в дупло вонючее». И я повторял за бабушкой заговор по семь раз. И к концу он выпевался во мне. Я видел явственно свою болезнь — паучка с крыльями, который летит от меня в столбе лунного света.
И вот теперь зубы не мучают меня. Я могу спокойно удрать из дому, чтобы отомстить за деда.
— Без тебя замучилась с детишками, — сказала мама и подула на обожженный палец. — Накорми их, обуй, одень, в школу отправь… Герка плохо учится. Учителя говорят: способный, да не тем занят. Войною бредит, оружьем, штабами. Раз снаряд взорвали какой-то, чуть всех на клочья не разнесло!.. А Юрика чем только не лечила! И медвежий жир давала, и мама заговаривала, и собачку ел, и к знаменитой травнице водила… Врачи говорят: питанье улучшить надо и к морю повезти на годик-другой. Да где ж его взять, море-то?..
У отца появилась на переносье треугольная складочка.
— Все будет. — Он прижал Юрика к своим медалям. — Море — тоже. — Подмигнул мне цыганским глазом: — А тебе никакого «мерседеса» не надо. Далеко ли на нем укатишь?
— Перво-наперво корова… — Мама обернулась и взмахнула ножом: блин чадил на сковороде. — Молоко свое будет — быстро Юрку на ноги поставим.
— А что бы ты сказала насчет переезда? — спросил отец.
— Куда это? — насторожилась мама.
— Южный Сахалин-то освобождается, — ответил отец.