Синие шинели (сборник)
Шрифт:
Вера Антоновна, инспектор детской комнаты милиции, недоуменно вертела эту бумагу в руках, присланную по просьбе совета общественности, словно разбирала что-то непонятное, сразу не доходящее до сознания, а потом с чуть заметной улыбкой передала ее дальше. Она оказалась в руках Артеменко. «Ну и ну!» — покачал он головой, — складно получается — дай бог, чтоб о каждом так говорили…»
— Дайте, дайте!
Характеристика шла по кругу членов совета общественности, вызывая у одних недоумение, у других удивление.
— Да ничего они о ней не знают! — запальчиво сказала Ольга Васильевна. — Я у нее была два раза. Все, что написано в заявлении жильцов, верно.
— Ну что же, — сказала Вера Антоновна, когда исписанные листы возвратились к ней, — может, все это и есть: и чуткость, и отзывчивость. Ведь не будем же мы ставить под сомнение элементарное поведение человека в обществе, но, вероятно, проявлялось все это в рабочее время, а что «до» и «после» — им неведомо.
А рядом лежало заявление от соседей, жильцов того дома, где проживала Буторина Любовь Андреевна.
Первым сигналом был звонок из школы. Звонила классная руководительница старшего из братьев Буториных — Владимира. Просила обратить внимание — злостный нарушитель дисциплины, не считается ни с кем и ни с чем… Но о нем, равно как и о его младшем брате, позже.
Вторым сигналом о неблагополучии в семье Буториных было заявление от соседей. В тот же день инспектор поручила Ольге Васильевне с этим заявлением разобраться, и она отправилась по указанному адресу.
Постучала в дверь, на стук отозвались не из этой квартиры, а что напротив. Выглянула женщина с ребенком на руках.
— Если к Буториным, то и стучаться не надо, всегда открыто — заходи кто хочет…
— Значит, любому гостю рады…
— Любому не любому, — зачастила женщина, оглядывая Ольгу Васильевну, — а только их ребята целый день на улице бегают взад и вперед, а мать к вечеру еле на ногах.
Разговор у двери Буториных привлек и других жильцов. Открывались двери, показывались головы, и люди выходили на площадку. Мужчина в полосатой пижаме свесился через перила прямо со второго этажа.
— Володька ее на днях нам веревку бельевую срезал — и все простыни в грязь…
— Сорви-головы…
— Растут, как сорная трава в поле…
— Заявление вы писали? — спросила Ольга Васильевна.
— Ну а как же? — будто обижаясь, что могут подумать на кого-то другого, проговорил мужчина в пижаме.
— А как нам было не писать? — раздалось враз несколько голосов.
— У нас ведь тоже, поди, свои растут, а тут такое…
— Одно развращение…
— Выселить их…
Хор голосов усиливался, как бы припирая Ольгу Васильевну к стене, и она стояла с растерянным лицом, не улавливая и не имея возможности осмыслить все сразу. Эта ее растерянность подействовала на жильцов по-своему, они поутихли, словно выплеснули все бурлящее в них через край, и, освободившись, стали расходиться, теперь уже обеспокоенно поглядывая на Ольгу Васильевну: «Вот ведь, сколько вас тут переходило, а что изменилось?». «Ничего и не изменится, — подумала она, — если будем вот так воевать — бороться одними упреками…»
Из квартиры Буториных донесся детский плач, она перешагнула через порог. Маленькие глаза под припухшими веками колюче смотрели на нее. Хозяйка сидела у стола и кормила ребенка. Острый нос, впалые щеки, на лбу с продольными бороздками прядка рыжеватых волос, выбившихся из-под косынки.
— Вы что на меня так смотрите? Уже натрещали вам на площадке? Слышала, да выходить не стала. Я у них бельмом на глазу. А только что людям надо? Я, если выпить, на их деньги, что ли? Муж у меня работает, сама тоже, поди, не сижу дома…
На столе грязные стаканы, над остатками еды рой мух, ребенок тянется ручонками к обглоданному хвосту селедки.
— Кыш, вы-ы! — замахала хозяйка руками над столом. — С работы сейчас, еще убраться не успела. Вот так и живем: и постирать некогда и полы помыть. Ребятишки да работа — вот вся и жизнь…
Она уводила разговор в сторону, выгодную для нее, ссылками на занятость, жалобами на наговоры соседей. Сколько раз Ольга Васильевна сталкивалась с этим — с такими жалобами и причитаниями и с такими глазами. Вот ведь идет поговорить строго, иной раз крикнуть так и хочется: «Да вы родители или нет? Какими людьми вырастут дети ваши?» Да только теряется, и весь порыв гаснет.
— Очень вы деликатничаете с ними, — иногда заметит ей инспектор Кира Устиновна, — там, может, детей калечат, а вы к совести взываете. Да откуда у них совесть, у пьяниц? Лишать их материнских прав всех подряд…
Разные они — два инспектора — Вера Антоновна и Кира Устиновна. И внешне, и по характеру, и по отношению к одному и тому же вопросу, к своим обязанностям. Кира Устиновна с копной пшеничных волос, изящная, в строгого покроя милицейском кителе — и идет же такая форма красивым женщинам! — вопреки мягким, обаятельным чертам лица в делах сурова и даже придирчива. Побаивались ее мальчишки, но ни один душу свою перед ней не раскрыл. Объяснения писали безропотно, под пристальным взглядом.
Вера Антоновна бумагу пододвинет и скажет: «Пиши!» Мальчишка поднимет голову и встретит открытые карие глаза под пушистыми ресницами на круглом лице. И взгляд такой — не выворачивает тебя наизнанку, а как будто бы сочувствующий: вот ты сделал плохо, мне жаль тебя и я хочу тебе помочь.
— А можно я вам так расскажу?
— Ну давай, только начистоту. А потом вместе решим, что дальше делать будем.
Выслушает, поговорит, а лист все-таки положит перед ним. «Ты мне кратенько напиши объяснение, мне ведь работать с тобой надо, а так и забыть про тебя могу».
Чаще она договаривалась с мальчишками, не принимая мер.
— Я тебе верю, знаю — ты меня не подведешь. Иди и чтобы тебя не приводили, а приходи сам, как гость. Всегда буду рада.
И редко такое доверие не оправдывалось. Как-то один парнишка после такой беседы заявился через несколько дней и, глядя прямо ей в глаза, признался:
— Я сегодня с одними мальчишками в краже участвовал, затянули. Вещи на чердаке, не мог я вам про это не сказать.
Да, у Веры Антоновны другой взгляд на лишение материнских прав.