Синие стрекозы Вавилона

Хаецкая Елена Владимировна

Ицхак вручил ему меня.

— Вот твой господин, — торжественно изрек Ицхак.

Мурзик перевел тупой взор на меня. Я ответил ему столь же тупым взором. Передо моими глазами все медленно плыло, я хотел спать.

— Твой господин, — медленно, раздельно произносил Ицхак, будто разговаривал с иностранцем или умалишенным, — не спал всю ночь. Сидел на стуле и мял жопу.

— Не жопу мял, а утруждал свой ум, — возразил я, но слабо.

Ицхак бессовестно пользовался моим состоянием. Он не обратил никакого внимания на слабый протест. Вместо того

продолжал речь, обращенную к моему рабу:

— Тебе надлежит уложить господина в постель. Жопой вверх! Не забудь накрыть одеялом. Жопе должно быть комфортно.

— Комфортно... — прошептал сраженный Мурзик.

Ицхак подвигал носом, как муравьед. Эта мимическая игра сопровождает у него мыслительные процессы.

— Жопе должно быть тепло, — пояснил он Мурзику. — К вечеру вызови для господина девку из храма.

— А храмовую-то зачем? — спросил Мурзик. — К нему любая с охотой пойдет... и свободная, и какая хочешь...

— Любая, может, и пойдет, да не всякая подойдет. Жопе нужно сделать массаж, — пояснил Ицхак. — Квалифицированный массаж. Фирма платит. Иначе в день Мардука твой господин может ошибиться. Мы повысили точность на восемь процентов и не имеем права снижать показатели.

Последняя фраза предназначалась мне. Для того, чтобы пробудить мою совесть.

Сделав такое наставление и окончательно запугав моего раба, Ицхак удалился.

Мурзик довел меня до дивана и позволил упасть. Затем снял с меня ботинки и штаны, накрыл колючим шерстяным пледом — у меня не было сил протестовать и требовать атласное одеяло — и удалился.

И я провалился в небытие, полное графиков и цифр.

— Господин! — кричал у меня над ухом Мурзик. — Господин!..

Я приоткрыл один глаз. Мурзик стоял над диваном, держа в одной руке мой магнитофон, а в другой стакан с мутной желтоватой жидкостью.

— Что тебе, говорящее орудие? — вопросил я, недовольный.

— Ох... господин! — вскричал Мурзик плачуще. — Ох! Вы очнулись!

Я пошевелился. Руки у меня онемели.

— Я спал, — сказал я. — Зачем ты меня разбудил, смердящий раб?

— Вы говорили во сне, господин, — сказал Мурзик. — Выпейте.

И протянул мне стакан.

Я взял, недоверчиво понюхал. Мутная жидкость оказалась сливовым вином. Я выхлебал вино, громко глотая.

Мурзик забрал стакан. Постепенно он успокаивался.

Я потер лицо ладонями.

— Сколько времени?

— Шестая стража.

— Ну я и выспался... — сказал я. — Ничего не помню. Как провалился куда-то.

— Знать бы, куда, — многозначительно проговорил Мурзик.

И включил магнитофон. Я мутно уставился на него. Из колонки донеслось бурчание. Потом визгливый, противный голос заговорил на непонятном языке. Несколько раз речь прерывалась стонами, вздохами и шорохом, как будто кто-то ворочался на кровати. Дважды лязгнули пружины. В голосе было что-то отвратительное и в то же время знакомое.

Наконец я понял. Это был мой голос.

— Я... говорил во сне? — спросил я Мурзика.

— Да... —

Он опять начал бояться. — Вы... это... Вас господин Ицхак привел. Велел уложить. А вы совсем мутные были, сонные или что... Может, опоил вас кто? — предположил Мурзик испуганно.

— Я работал, — сказал я, рассердившись. — Обрабатывал данные.

— Ох, не знаю... — закручинился Мурзик совершенно по-бабьи. И головой покрутил. — В общем, он привел вас и велел уложить жопой кверху.

Для стороннего наблюдателя наш разговор, возможно, выглядел бы совершеннейшей дикостью. Какие-то толки в сообществе рехнувшихся гомосеков.

— Я послушался господина Ицхака, господин, — продолжало присмиревшее говорящее орудие. — Я уложил вас на диван жопой кверху и накрыл одеялом. И вы заснули. Сперва вы спокойно стали, потом заворочались. Я подумал, что надо бы девку из храма вызвать, как господин Ицхак велел. И тут вы вроде как заговорили. Я услыхал, как вы с дивана что-то говорите, и говорю: «А?» А вы что-то непонятное сказали. Я опять говорю: «А?» А вы... Тут я подумал: ведь не понимаю ничего, а вдруг распоряжение какое важное... Ну и ткнул в эту штуку, в магнитофон ваш, чтобы записать, а потом, чтобы вы послушали и растолковали, о чем приказ был. Чтобы не ослушаться по непониманию...

— Что, Мурзик, — сказал я злорадно, — очень назад на биржу не хочешь?

— Так... — Тут Мурзик заморгал, зашевелил широкими бровями. — Так мне с биржи один путь — на какие-нибудь копи, либо галеры, а кому туда охота...

— Никому не охота, — согласился я. — Дай-ка я еще раз прослушаю.

Он перемотал пленку и снова включил. Отрешившись от того, что голос такой противный, я вник. И ничего не понял. Язык, на котором я что-то с жаром толмил и даже как будто сердился, был совершенно мне незнаком.

Тут уже и я растерялся.

— Мурзик, а что это было?

Он затряс головой. Он не знал. Самое глупое, что я тоже не знал.

— Может, это вы по-семитски? — предположил Мурзик. — Надо бы дать господину Ицхаку послушать.

— Господин Ицхак такой же семит, как я — плоскорожий ордынец. Одна только спесь, — проворчал я. — У них в семье семитский язык уж три поколения как забыли...

Я стал думать. Это не семитский язык. И не ашшурский. И не мицраимский. Это вообще не язык. То есть... то есть, ни слова знакомого. Даже не ухватить, где там глагол, а где какая-нибудь восклицательная частица...

Я велел подать мне телефон и набрал номер Ицхака, бессердечно оторвав того от ужина.

— Очнулся, академик? — невежливо сказал Ицхак. И сразу озаботился: — Ну, как наша дорогая? Не помял?

— Слушай, Ицхак, — сказал я. — Тут такое дело... Приезжай немедленно.

И положил трубку.

Я здорово его напугал. Он примчался на рикше. Клепсидра пятидесятиминутка еще свое не отбулькала, а Ицхак уже вываливался из неуклюжей тележки, сплетенной из упругого ивового прута. Рикша, весь потный, заломил полуторную цену. Я слышал, как они с Ицхаком шумно торгуются у меня под окнами.