Синие стрекозы Вавилона
Шрифт:
— Ну ладно, скажи, чего хочешь, — все для тебя сделаю. Только помоги. Очень надо уйти. И чтоб эти все, — она кивнула на дверь, за которой скрылась сестра, — чтоб никто не знал.
— Да ничего мне и не надо, — совсем смутилась тетка Кандида. Но устоять перед напором Пиф не могла. — Ладно, говорите, барышня, чего удумали. Может, и помогу.
— Мне надо на площадь Наву. Там... человек один. С ним, наверное, беда.
Тетка Кандида вдруг с пониманием сказала:
— Любовь — она, девка, самая большая беда в нашей бабьей жизни
— Одежду принеси, а? Любую, хоть со вшами...
— Зачем со вшами? — окончательно разобиделась тетка Кандида. — Я тебе чистую принесу. И под росточек твой... А ты пока покушай хорошенько.
Бэда стоял в храме, что в катакомбах на площади Наву. Народу на этот раз собралось больше обычного, только Бэде это было невдомек, ибо ходил сюда нечасто и об обычае не ведал. Стояли, почти задевая друг друга плечами. Свечи все были погашены, чтобы люди не задыхались: хоть имелись вентиляционные колодцы, хоть и стояли за перегородками кондиционеры (община исхитрилась и купила на пожертвования), а все же подземелье — оно и есть подземелье. Душно здесь было.
Из полумрака, скрытый слушателями, громыхал отец Петр.
— Что вы мне тут о мятеже да о мятеже! Вы что, политикой пришли сюда заниматься?
Помолчал, обводя стоящих перед ним таким тяжким взором, что даже Бэда поежился, хоть и стоял в задних рядах и Петра вовсе не видел.
— Ладно, — уронил наконец Петр. — Будет вам и о мятеже, коли просите. — И зарычал грозно: — Чтоб в глупостях этих не участвовали, если храм свой любите и Бога своего почитаете! Чтоб витрин не били, чтоб домов не громили, чтоб людей не убивали, чтоб насилие над девками не чинили! Мар-бани на вашей крови хотят свою жирную задницу в правительственных креслах угнездить, а вы все, неразумные, и рады стараться. — Слышно было, что Петр скорчил рожу, потому что голос зазвучал ернически: — Вот-с, вот-с, господа, вот вам наша кровушка... — И проревел: — Дураки!!
После этого настала тишина. Только лампа, на цепях с потолка свисающая, вдруг еле слышно скрипнула.
Петр сказал:
— Сохраните ваши жизни для другого дела. Ступайте.
Народ пошел к выходу.
На площади Наву кое-где еще велась торговлишка. Бэда взял у лоточника вчерашнюю плюшку с творогом (была черствая и шла по половинной цене), принялся рассеянно жевать. Людей было мало. Рабские бараки за проволокой безмолвствовали, как вымерли. Только солдат в проеме караульной будки маячил, зевал.
Бэда свернул на широкую улицу Балат-Шин. Он хотел вернуться в Оракул до того, как Беренгарий, который вчера пришел откуда-то очень пьяный, очнется от тяжкого своего похмелья.
Народу и на улице было немного меньше обычного, хотя то и дело встречались прохожие. Прошла даже молоденькая няня с хорошенькой, как на картиночке, девочкой. Бэда ей сказал:
— Ты что ж в такое время с дитем по улицам бродишь, дурища?
Няня обиделась, пищать что-то стала,
Город и вправду был неспокоен, точно в животе у него бурчало, но пока что и на площади Наву, и на улице Балат-Шин было исключительно мирно.
И вдруг разом все переменилось.
Едва лишь свернув за угол, Бэда услыхал оглушительный всплеск, звон стекол, крики — веселые, пьяные — и поневоле к стене прижался. После разглядел: в конце улицы большая компания громила богатые магазины. Гулянье шло вовсю. Орали песни, все разом и невпопад. То и дело нагибались, поднимая с мостовой камни, либо пустые бутылки, чтобы запустить ими в стекло.
Бэда дальше пошел. Ему до громил дела не было — убивали только богатых.
Толпа и правда раба не тронула. Только покричала ему вслед, чтобы присоединялся.
Дальше таких компаний стало встречаться больше. Разбивали все, что билось, ломали все, что ломалось, крушили все, что крушилось. А что не поддавалось, то покамест оставляли — до иных времен.
В спешке резали пальцы, хватая из разбитых витрин еду и одежду, пачкали кровью добычу свою, поспешно к груди ее прижимая.
Бэда мимо шел.
И вот навстречу, из-за поворота, понеслась толпа. Не развеселая компания пьяных, да удалых, да горластых, — нет, охваченная паникой огромная толпа. Обильная, как воды евфратовы в половодье. Неслась, смывая все, что только на пути ни встречалось. Налетела на пьяных, разом песни свои позабывших, — смыла пьяных. Наскочила на мародера — тот растерялся, остановился, глаза выпучил, жевать забыл — подхватила, поглотила мародера и с собою потащила. А может, он не туда хотел идти? Может, он совсем в иную сторону идти хотел? Да кто тебя спрашивает...
Закружила и няню с хорошенькой девочкой, и двух египтянок в парчовых юбках (уж те верещали!), и домохозяйку с лицом замученным и сумками тяжелыми, и Бэду, как тот к стене ни прижимался... Тут хоть совсем размажься по этой стене, а все равно выковыряют и потащат.
Растворился в толпе бегущих и сам побежал.
Кого-то сильно толкнули во время бега этого (уже до улицы Балат-Шин добрались), прямо на витрину повалили. Закричал человек страшным голосом, когда толстое стекло под его тяжестью треснуло и начало полосовать живое тело, будто зубами грызть.
Толпа дальше неслась, повсюду оставляя за собой кровавые следы.
А следом, рокоча, неспешно танк выехал. Постоял на перекрестке несколько секунд, слепо пошарил в воздухе орудием и вдруг прямо по толпе выстрелил.
Чуткое тело толпы ждало этого, заранее содрогаясь в ужасе смертельном.
Вокруг Бэды упало несколько человек. Но толпа даже испугаться ему не позволила. Катилась и катилась бесформенным комом, подминая все лишнее, что катиться не могло. Упали убитые — по убитым покатилась. Упали раненые — и по раненым покатилась. Толпа была невинна, как дитя, охваченное страхом.