Синий олень. Трилогия
Шрифт:
«Я не хотел, чтобы ты в этом участвовал – ты болен, тебе нужна спокойная жизнь. Мы должны были уйти этой ночью, и Руми шел к хваршинам, чтобы сговориться с ними о месте встречи – многие из них тоже не хотят жить в чеченских домах и готовы идти с нами. Но НКВД, видно, что-то заподозрило, и за Руми следили. Теперь его арестовали, и парни хотят напасть на районный центр, убить Веденяпина и освободить Руми. У них есть оружие, но с людьми из НКВД они не справятся, и Руми не освободят. Я пришел к тебе за помощью – ты должен поговорить с ними и убедить их не делать этого».
Вошли трое – три паренька от пятнадцати до семнадцати лет. Они почтительно поздоровались, но смотрели настороженно – как ни как, а я в их глазах был представителем власти. Можно было легко угадать, что под их туникообразными рубахами спрятано оружие. Одного взгляда на упрямые лица мальчишек мне было достаточно – переубеждать их бесполезно, они поступят, как решили. Оставался один выход.
«Нападение на райцентр отменяется, – по-военному коротко приказал я. – Вы собирались этой ночью увести людей в горы? Уводите. Руми я беру на себя – если сумею его освободить, то мы присоединимся к вам. Все ясно?»
Их лица выразили изумление:
«Но, Рустэм-ага…»
Я решительно оборвал их слабую попытку возразить:
«Никаких разговоров! Я человек военный, а на войне каждый делает свое дело, иначе бой не выиграть. Ваша задача вам ясна – увести людей, позаботиться о женщинах и детях. Они не должны подвергаться опасности, поэтому если вас настигнут, в перестрелку не вступать – сдавайтесь без боя. Я знаю, для настоящего мужчины легче погибнуть в бою, чем сложить оружие, но это приказ. Теперь выполняйте, кругом, шагом марш!».
Они четко развернулись и вышли. Я подумал, что за то время, что взрослые мужчины были на фронте, этим мальчишкам явно стало не хватать отцовского ремня. Дед смотрел на меня с упреком.
«Почему ты велел им сдаться, если НКВД их настигнет? Они – взрослые мужчины и, слава аллаху, умеют хорошо стрелять».
«Они еще мальчишки, я не могу позволить им играть своей и чужой жизнью».
«Во время восстания семьдесят седьмого года мне было семь лет, но я уже держал винтовку в руках и стрелял в русских».
«Я тоже был на войне, дедушка, и там узнал цену жизни и смерти.
Мало уметь стрелять, надо знать, когда можно выстрелить, а когда из-за одного твоего выстрела могут погибнуть десятки безвинных людей. Смерть не знает национальности, но русских миллионы, а наш народ немногочислен. И без того много наших мужчин полегло на войне с немцами. Иди с ними, дедушка и, если мне не удастся освободить Руми и присоединиться к вам, то не допусти кровопролития. Береги людей, чтобы и через тысячу лет на Земле могли жить потомки гинухцев и хваршинов».
«Такты решил идти с нами, сынок?»
Я пожал плечами – а что мне еще оставалось? Если эти юнцы и мой старый дед безумствуют, решив вести людей на гибель, то и для меня другой дороги нет – на войне мне не раз приходилось бывать в разведке, возможно, что мой опыт окажется полезным. Скроемся пока в горах, а там – кто знает? – может так случиться, что товарищ Сталин очень скоро уберет зарвавшегося наркома Берию, как убрал в свое время Ягоду и Ежова. Тогда можно будет объявиться и вернуться домой.
Я уже не верил в то, что все в Советском Союзе делается на благо народа и во имя справедливости, но еще верил в товарища Сталина. Поэтому я достал свой именной револьвер и сказал деду:
«Иди, дедушка, уводите людей, как решили, а я поеду к Веденяпину».
Кажется, я сумел убедить деда в своей правоте, потому что он какое-то время пристально смотрел на меня, потом глаза его просияли:
«Ты прав, сынок, и я горжусь тобой, – взгляд его уперся в мои трясущиеся руки, – но я поеду к Веденяпину вместе с тобой. Ты не по возрасту мудр, но и твой старый дед может на что-то пригодиться».
Что мне было делать с этим упрямцем? Я сердито ответил:
«Хорошо, дедушка. Но ты будешь делать то, что я тебе скажу и ничего другого».
«Да, сынок, я сделаю все, как ты скажешь. Ты правильно объяснил, что в бою должен быть только один командир».
Мы подъехали к зданию районного НКВД в начале девятого. Я велел деду и шоферу – молодому аварцу Хуршиду – ждать в машине, а сам сказал дежурному чекисту:
«Сообщите товарищу Веденяпину, что я приехал по срочному делу – у меня сообщение чрезвычайной важности».
Меня немедленно проводили в кабинет начальника районного НКВД. Похоже было, что Веденяпин всю ночь работал, потому что глаза его были воспаленными от бессонницы.
«Да, – отрывисто сказал он, встряхнув мне руку, – я слушаю, товарищ Гаджиев, что ты хочешь мне так срочно сообщить?».
Я оглянулся – мы с Веденяпиным были в кабинете одни.
«Ночью был арестован юноша Руми Гамзатов, прикажи привести его сюда – я хочу его видеть».
«Ты хочешь…»
Он не договорил, уставившись на дуло револьвера в моей трясущейся руке, но я не позволил ему дотянуться до кобуры.
«Руки на стол, Веденяпин. Видишь, после контузии руки мои дрожат, и я могу случайно нажать на курок».
В глазах его мелькнул испуг, широкие ладони торопливо легли на стол, и мне стало понятно, что этот человек согласится на все ради спасения своей жизни.
«Чего ты хочешь, Гаджиев? – торопливо спросил он. – Ты болен? Ты понимаешь, что ты делаешь? За такие вещи ты не только положишь на стол партбилет – тебя расстреляют и не посмотрят, ни на какие твои военные заслуги».