Синий шихан
Шрифт:
– Вы, господин Доменов, не мой хозяин, чтобы мне перед вами отчитываться! – запальчиво воскликнул Шпак.
– Ох, какой бойкий стал! Знаю я твоего хозяина, знаю… Поклон тебе шлет… Когда я вчера у нотариуса выкупал твое мошенническое изделие, у хозяина твоего была такая рожа, вроде как щавелю наелся… Он от тебя в тридцать три бога открещивается. Твой хозяин покамест я, отчет ты мне дашь! От зятя у меня полная доверенность имеется, а от горного департамента повеление на опеку всех золотоносных мест в этом
При этих словах Василий Кондрашов насторожился. «Нет, не тебе, народу будет принадлежать прииск», – подумал он.
– Господин Доменов! – Шпак вскочил с перекошенным лицом.
– Всем известно, что я господин Доменов, а вот ты чей слуга? Кому наше русское золото сплавлял? Сядь! Не егози! Теперь у меня надолго сядешь… Ваш бухгалтер все мне поведал, спасибо ему, хоть один честный человек нашелся.
– Он вас обманул! Подбивал рабочих на забастовку… Политический каторжник! – выкрикивал Шпак.
– С кем греха не бывает… В наше время многие в революцию играют, я и сам либеральных взглядов…
Вошел Митька. На нем была заграничная фиолетовая куртка со шнурами на груди, лакированные сапоги с высокими голенищами. Рыжие усики ловко подстрижены. Вид у него был сытый и, как всегда, пьяный. Он ни с кем но поздоровался. Смотрел круглыми серыми глазами то на оторопевшую Зинаиду Петровну, то на инженера. Постоял, потом, покачиваясь и пытаясь засучить узкие рукава, заговорил:
– Пардон, папаша, переметэ муа, дайте я этому мизерабелю хоть двину в морду… за дядю Тараса!.. Вор-рюга!
– Оставь, Митрий… Ты зачем притащился? – хмуро проговорил Доменов и, взглянув на Ветошкина, кивнул головой.
– Господин инженер, прошу следовать за нами-с, – пристукнув шашкой, выходя на середину комнаты, сказал пристав.
– Не-ет! Пардон! – прорываясь к Шпаку, кричал Митька. – Донне муа! Дайте я его, смажу!
– Господи боже мой! Что же это такое! – ломая руки, шептала Зинаида Петровна.
– Тебе, мадам, тоже надо волосы обрезать, пардон!
Доменов вывел его в коридор, приговаривая:
– Ах, зятек, зятек!.. Кончит вас водочка, обоих братцев кончит! Плохо, голуби, с золотцем обращаетесь…
Над станицей вместе с серыми, мрачными тучами проплывала темная сентябрьская ночь, поглощая протяжный лай собак, конский топот, звуки колокольчиков, глухой стук колес и пьяные Митькины выкрики.
– Да перестань, дурак, орать, – уже сидя в тарантасе, грубо и мрачно сказал зятю Доменов и, вспомнив об Олимпиаде, вздыхая, подумал: «Тебя бы, миленок, на ней женить, она бы тебе показала, почем сотня гребешков… В пристяжке бы бегал. Не то что моя Марфа, тряпка».
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
На другой день Маринка снова пришла в станицу и до самого вечера просидела около больной матери. С закатом солнца Анне Степановне стало легче. Вдруг она открыла глаза, узнав дочь, долго смотрела на ее лицо, пошевелив левой рукой, проговорила:
– Уйди.
– Мама! – бросаясь к ней, крикнула Маринка.
Но мать отстранила ее, продолжая смотреть на дочь тяжелым, отсутствующим взглядом.
– Маменька, – прижимаясь мокрым лицом к руке матери, шептала Маринка.
Из другой комнаты вошли Стеша и Петр Николаевич. Они остановились у порога.
– Уходи, – более внятно проговорила Анна Степановна и отвернулась к стене.
– Раз говорит, значит, уйди, – с сердцем проговорила сноха.
– И правда, не тревожь ее, – согласился отец.
– Нечего теперь увиваться… Наперед подумала бы, – поджав злые губы, сказала Стеша.
Маринка не ответила. Накинув на плечи пуховый платок, задыхаясь от слез, выбежала на улицу. «Прогнала…» Больно, тяжко жгло твердо выговоренное матерью слово. Она спустилась к Уралу и, чтобы не попасться никому на глаза, берегом направилась к мосту. Пожелтевшие листья в тугае застилали сумерки.
Не останавливаясь, Маринка бросила сидевшему около будки сторожу пятак, перешла мост и скрылась в кустах. Ветер швырял ей под ноги скрюченные листья. Она шла, опустив голову, и не видела, как на дорогу в черных бурках, с такими же черными на лицах повязками, вышли два человека. Передний, высокий, рванулся к ней, обхватив шею, стал зажимать рот мягкой ладонью, задний, низенький и верткий, схватил за руки. И почти в то же самое мгновение за обочиной дороги шумно затрещали кусты тальника. Перепрыгнув небольшую канавку коротким волчьим броском, косматый конь, всхрапывая, закрутился по дороге.
– Стой! – со свистом вертя над головой плетью, крикнул Кодар. Тяжелая камча несколько раз опустилась высокому на папаху. Нагнув голову, тот выпустил Маринку и, очевидно, хотел схватиться за повод, но конь, круто повернувшись, сильным ударом лягнул его задом, что-то хрястнуло, а может быть, это Маринке почудилось… Она видела, как человек, взмахнув полами бурки, глухо шлепнулся на спину, дергая ногами, перевернулся на бок и замер. Другой торопливо скрылся в кустах, Маринка так и не узнала его.
Кодар слез с коня, и они молча подошли к лежащему на дороге человеку. Ремешок бурки лопнул на груди, лицо темнело и заливалось кровью; она обильно текла из расколотого черепа, заливая пустую глазницу и серебряный на кителе погон.
Маринка вскрикнула, закачалась, вяло падая Кодару на руки. Что-то тяжелое, темное застило ее сознание.
Калуга – Москва
1934—1954