Сирота
Шрифт:
Правда, и сейчас при встрече с Наташей сердце у него почему-то обмирало, но это скоро проходило. Тем самым подтверждалось его убеждение, что с увлечением покончено и только теперь началась настоящая любовь.
Ему хотелось все время быть возле Киры, и он под всякими предлогами старался это устроить. Если б можно было, он перешел бы в параллельный класс, в котором училась Кира, но не мог придумать основания для такой просьбы. Каждую перемену он подходил к Кире, а если предлог не отыскивался, просто вертелся где-нибудь поблизости.
Больше всего он любил их совместные,
Сегодня он молчал. Ему уже было мало блаженства, испытываемого в одиночку. Неразделенное, оно начинало казаться ему неполноценным и даже сомнительным. Любовь распирала его, но он помнил, во что Наташа.
Шумова превратила его написанное кровью послание, терзался сомнениями и вздыхал. Вздохи были такие мрачные и громкие, будто воздух с шипением выходил из лопнувшей камеры.
Лешка сказал, что сбор ему не понравился.
— Почему? — спросила Кира.
— Скучный. Все читали по бумажкам. Зачем это — по бумажкам?
— А как же иначе? Вожатый прочитал всё, проверил, чтобы не было ошибок. Он помог и написать выступления.
— Выходит, он за всех написал? Пусть бы тогда он один и выступал, а то долдонят, как попугаи…
— А если так полагается?
Лешка не нашелся что ответить и промолчал. Они дошли до сквера перед детским домом.
— Ну, всего! — сказал Лешка и вместе с Кирой свернул в аллейку.
Витька остался на тротуаре. Он посмотрел им вслед, испустил еще один страдальческий вздох и окликнул:
— Кира! На минутку…
Кира вернулась.
— Понимаешь, я должен сказать тебе одну вещь, — угрюмо сказал.
Витька, глядя в сторону. — Пройдем туда.
Они прошли в баковую аллейку, на которой не было прохожих.
— Только дай честное слово, что никому не скажешь.
— Честное слово! — пообещала Кира.
— Понимаешь, это очень серьезное дело… — Витька говорил с таким трудом, будто бегом взбежал на крышу «пятиэтажки», жилого дома "Орджоникидзестали", самого высокого в городе. — Дело в том… — Он переступил с ноги на ногу и, зажмурившись, ринулся с "пятиэтажки" вниз: — Дело в том, что я тебя люблю!
— Ой, что ты! — попятилась Кира.
— Факт! — мрачно отрезал Витька и покраснел.
Кира испуганно посмотрела на него и тоже начала краснеть.
— Вот честное слово!
— Что ты, Витя! — повторила Кира. — Тебе просто показалось…
— Ничего не показалось. Я же не маленький! — горько возразил Витька.
— Ну, зачем это? — растерянно сказала Кира. — Так было все хорошо…
Краска залила Кирино лицо, она отвернулась. Не менее красный. Витька тоже смотрел не на нее, а куда-то поверх заиндевелых кустов. Так, глядя в разные стороны и боясь посмотреть друг на друга, они постояли некоторое время молча.
— Знаешь, Витя, — сказала наконец Кира, — давай не будем про это… А? Пускай будет как раньше. Хорошо?
— Хорошо! — готовно согласился Витька. — Просто, понимаешь, я должен был тебе сказать, вот и всё.
— И больше никогда не надо. Ладно? До свиданья!
Кира убежала.
Получилось совсем не так, как бы ему хотелось, да, по правде говоря, он и сам не знал, как бы ему хотелось, чтобы это объяснение произошло, но оно произошло, и Кира вовсе не смеялась. Настроение.
Витьки сразу улучшилось. Он, разбежавшись, подкатывался на "ковзанках" — ледяных дорожках, накатанных ребятишками на тротуарах, стучал портфелем по заборам и калиткам. Собаки во дворах гремели цепями и лаяли. Звон цепей и собачий лай провожали Витьку, как оркестр.
Гром и Ловкий бросились у калитки хозяину под ноги.
Притворившись, что поскользнулся, Витька упал и начал с ними бороться.
С притворной яростью Гром и Ловкий бросались на него; он хватал их за шею, за ноги, и они, взвихривая снег, лохматым клубком катались по двору. Соня начала выговаривать за вывалянное в снегу пальто, но он так смешливо и весело оправдывался, что насмешил и Соню. На шум выбежала Милочка. Витька схватил ее за спину и живот, приподнял, перевернул колесом и опять поставил на ноги. Милочка завизжала от удовольствия.
Витька вдруг понял, что все вокруг — необыкновенно веселые, добрые и хорошие. Себя он тоже чувствовал добрым и хорошим, веселыми и хорошими были дом и этот день, а еще лучше должно быть завтра. Вся жизнь впереди звенела и переливалась радостью.
— Тебя Людмила Сергеевна зачем-то звала, — сказала Сима, когда Лешка садился обедать.
Он отодвинул стул и побежал к директору.
— Тебе письмо, Алеша, — сказала Людмила Сергеевна.
— От кого? — удивился Лешка.
— Вскрой — вот и узнаешь, — улыбнулась Людмила Сергеевна.
На смазавшемся почтовом штемпеле с трудом можно было разобрать окончание слова "…манск". Лешка надорвал конверт. Письмо начиналось словами: "Здравствуй, тезка!"
— Ой, вы знаете, от кого это? — поднял Лешка просиявшее лицо.
–
От того старшего помощника с «Гастелло», что меня привел… Помните? Алексей Ерофеич…
Письмо было коротким. Алексей Ерофеевич сообщал, что они находились в длительном и трудном плавании в Заполярье, потому он не мог написать раньше. Николая Федоровича уже не было на «Гастелло», его перевели на Черное море капитаном пассажирского теплохода, и он уехал вместе с Чернышом. Капитаном «Гастелло» назначен он, Алексей Ерофеевич. Все остальные на местах, помнят Лешку и шлют ему приветы.
Как ему живется в детском доме? Ладит ли он с товарищами? Он, конечно, учится, а вот какие у него отметки? "Помни, тезка, — писал Алексей Ерофеевич, — чтобы стать настоящим человеком, заслужить уважение других, нужно хорошо делать свое дело. Мы ждем от тебя письма и сообщения о твоих успехах".
Анатолий Дмитриевич в короткой приписке спрашивал, не разводит ли он сырость, как тогда в Батуми, и повторял свой совет: "Всегда идти полным ходом вперед, чтобы ветер свистал в ушах!"
Лешка протянул письмо Людмиле Сергеевне: