Сироты квартала Бельвилль

Кальма Н.

Тишина в долине, Сон глаза смежил, Ночи полог синий Дом сирот укрыл.

Хор звенящих высоких детских голосов подхватил:

Засыпают птицы, Тишина везде. Лишь одной не спится Матери в гнезде. Лоб твой тихо тронет Ласковой рукой, Сон

дурной прогонит, Позовет другой.

И тихо-тихо, почти замирая, докончил:

Тишина в долине, Сон глаза смежил, Ночи полог синий Дом сирот укрыл.

Малышам и Брижит долго аплодировали. Розовые от возбуждения и гордости, они выходили кланяться, и пышные банты на темных и светлых головках взлетали и опускались, как большие экзотические бабочки.

Между тем Андре Клеман о чем-то пошептался с Патошем и незаметно для других вышел из зала. Анриетт поставила что-то плясовое на магнитофон. Уже начал кружиться хоровод вокруг елки, как вдруг за дверями раздался протяжный, сильный рев. Музыка смолкла. Малыши настороженно ждали.

— Кто там? — громко спросила Мать.

В ответ раздался тот же рев, только еще более сильный.

— Медведь, это, кажется, ты? — Патош направился к дверям, выглянул и вернулся, улыбаясь: — Дети, каждый год в этот день к нам приходит наш друг — медведь. Не нужно его бояться, он очень любит маленьких ребят и любит с ними играть и бороться. Входи, медведь, будешь нашим гостем, — сказал он, широко распахивая дверь. — Что же вы, дети, приглашайте медведя! — Патош и сам сделал приглашающий жест, но увидел, как испуганно жмутся к старшим некоторые малыши, как косятся на дверь. — Ну же, дети, позовите медведя, ведь он — ваш гость! Не бойтесь!

Кажется, первым расхрабрился совсем крошечный мальчик по имени Лоран. Он выглянул из-за елки и прокричал:

— Медведь, медведь, иди сюда, мы тебя ждем в гости!

— Медведь, иди сюда, мы тебя не боимся. — И Шанталь подбежала к самым дверям.

И тут из дверей навстречу девочке выкатилось что-то огромное, мохнатое, бурое, с большой лохматой головой. Перебирая лапами по полу, это мохнатое приблизилось к детям, сгребло трех или четырех малышей, посадило их на спину и принялось возить их по всему залу, порыкивая или, вернее, как-то странно похрюкивая от удовольствия. Малыши счастливо завизжали. Тогда и остальные, окончательно расхрабрившись, полезли на медведя, стали хватать его за голову, за пышную шкуру. Веселая свалка началась в зале под крики малышей и рычание медведя. И вдруг Шанталь, которая ухитрилась влезть чуть не на самую голову медведя, закричала во все горло:

— Это мсье Клеман! Дядя Андре!

И тогда все увидели доброе лицо Старого Старожила, выглядывающее из под свалившегося мехового капюшона.

Почему-то никто из малышей не был разочарован, и возня на полу еще долго продолжалась, пока не вмешалась Мать и не сказала во всеуслышание:

— Дети, дети, вы совсем замучили дядю Андре. Дайте же ему отдохнуть!..

И опять ребята пели песню республики:

Придут сюда другие дети, Те, что родятся в новый век, Легко им будет жить на свете, Счастливым станет человек. Ни войн, ни голода. Все люди Правдивы будут и добры (Мы знаем твердо: это будет. Дожить бы нам до той поры!). И вдоволь у детей игрушек, И вдоволь у людей еды… От малышей и до старушек Все будут говорить на «ты». Пускай вспомянут добрым словом Наш дом и наш веселый труд, Пускай и в поколеньи новом Наш смех и песни оживут.

А потом был бег в мешках за подарками, и перетягивание каната, и хороводы вокруг елки, и хохот, и радостный визг, когда малыш получал именно то, что он мечтал получить в подарок. Шанталь достался пушистый, мягкий заяц — серо-белый, с такими кроткими живыми глазами, что его тотчас хотелось погладить, прижать к себе, «взять в дети», как сказала Шанталь. Она вцепилась в новую игрушку и ни за что не хотела расстаться с зайцем даже за столом, хотя успела шепнуть Клоди:

— Ах, если б к этому зайчику еще был и ангел…

Однако ангела уже давно подобрала Боболь, которая обещала его починить так, что он снова станет как новый. Но Мать почему-то холодно отнеслась к ее обещанию — видно, ангел-калека уже перестал быть для нее счастливым талисманом.

А какой восторг был за столом, украшенным золотыми звездами! А какой вкуснейший обед: жареная индейка, салат, пудинг и знаменитое трехслойное мороженое — клубничное, фисташковое и сливочное, за которым старшие девочки, с Брижит во главе, накануне ездили на кондитерскую фабрику в Ла Мюр.

Отяжелевших от вкусной, обильной еды, счастливо уставших малышей наконец-то уложили по спальням. Почти на каждой подушке, рядом с головой ребенка, виднелась голова медведя, куклы, зайца, обезьянки — никто не захотел даже на время сна расстаться с новыми любимцами.

Снег за окнами все валил — крупные, влажные хлопья казались совершенно театральными, словно нарезанными из бумаги. Сумрачный белесый туман висел над горами.

Мать взглянула на часы.

— Так и есть, опаздывают… — пробормотала она. Вслух она сказала: — Мне кажется, пора начинать нашу программу. Скоро уже стемнеет.

— Нет, Анриетт, еще не скоро, — возразил Патош, поглядев в окно. — Темновато от снега. Но ждать наших, конечно, не стоит. Они сами, верно, торопятся.

Анриетт сделала знак Боболь, и та вышла на минуту из зала, чтобы возвратиться с Мари. На «гусыне» было трехцветное платье и красный фригийский колпачок, и, надо сказать правду, она выглядела очень неплохо в этом наряде. Из-под шапочки круто завивались ее черные волосы, глаза весело блестели. В руках Мари несла аккордеон, переливающийся в свете свечей всем своим перламутровым позументом.

— Первым номером выступят наши марсельские гости, — объявила Боболь. — Матросский танец. Аккомпанирует Мари Видаль.

И под залихватские переборы аккордеона марсельцы со всем своим южным темпераментом сплясали, чуть не разрушив эстраду, знакомый всем с детства «матлот».

Им долго и громко аплодировали.

— Мари Видаль исполнит «Колыбельную», — снова объявила Боболь.

«Гусиные лапки» Мари легко побежали по перламутровым клавишам, и аккордеон запел старую, как мир, колыбельную песню всех матерей. Боболь наклонилась к Патошу, сказала шепотом: