Скандал в семействе Уопшотов
Шрифт:
– А что рассказывала миссис Хэверстроу?
– Миссис Хэверстроу всех уверяла, что там живет призрак твоего отца.
– Лиэндера?
– спросил Каверли.
– Но зачем же Лиэндеру возвращаться и беспокоить людей?
– спросила Гонора.
– Нельзя, конечно, сказать, чтобы он не верил в привидения. Просто ему до них не было дела. Я слыхала, он много раз говорил, что, мол, привидения - это но компания для порядочного человека. Ты ведь знаешь, он был такой добрый! Он даже мух и мошек не бил мухобойкой, а в двери выпроваживал, словно гостей. Зачем же ему возвращаться? Чтобы выпить чашку молока с печеньем? Конечно, и он имел недостатки.
– Вы были с нами, - спросил Каверли, - в тот раз, когда он в церкви закурил сигарету?
– Что это ты выдумал?
– сказала Гонора, вставая на защиту прошлого.
– Нет, правда, - настаивал Каверли.
– Это было в сочельник, и мы пошли к причастию.
– Стыдно тебе так думать, - сказала Гонора. Затем вздохнула и уже другим тоном нехотя добавила: - Было еще кое-что.
– Что именно?
– Помнишь, как он раздавал пятицентовики Четвертого июля? [День независимости, национальный праздник в США]
– Ну да.
Каверли мысленно увидел разукрашенный фасад родного дома. Со второго этажа свешивается большой флаг; темно-красные полосы на нем поблекли и стали цвета запекшейся крови. После парада и до начала бейсбольного матча отец стоял на крыльце и раздавал новые пятицентовики детям, которые выстраивались в очередь вдоль всей аллеи Ривер-стрит. Деревья уже покрывала густая листва, и свет в воспоминаниях Каверли был совершенно зеленым.
– Так вот, ты, наверное, помнишь, что эти пятицентовики он держал в ящике из-под сигар. Он выкрасил его в черный цвет. Я как-то осматривала дом и нашла этот ящик. Там еще остались пятицентовики. Многие из них были фальшивые. Наверное, он сам их делал.
– Вы хотите сказать...
– Ш-ш-ш, - перебила Гонора.
– Ужин подан, - сказала Мэгги.
После ужина Гонора казалась усталой, и Каверли, попрощавшись с ней в прихожей, поцеловав ее и пожелав спокойной ночи, пошел к себе домой, на другой конец города. Дом с осени пустовал. Ключ лежал на подоконнике; дверь распахнулась, и в лицо ударил сильный запах плесени. Здесь Каверли был зачат и родился, здесь он впервые познал радость жизни; и ему было горько, что в этом месте, с которым связано столько прекрасных воспоминаний, теперь царит такое запустение. Впрочем, Каверли знал, что это настроение шло на иначе как от врожденного безрассудства, побуждающего нас бояться перемен, хотя все вокруг непрерывно меняется. Каверли зажег свет в холле и в гостиной и принес из сарая несколько поленьев. Сначала он был полностью поглощен укладкой дров в камин и разжиганием огня. Но вот огонь разгорелся, и Каверли, один в таком множестве пустых комнат, очутился во власти тяжелых предчувствий, словно он был не у себя дома, а вторгся куда-то, куда ему нельзя было входить.
Этот дом по договору, праву наследования и по воспоминаниям принадлежал ему и его брату. Он отвечал за то, чтобы не протекала крыша и чтобы дом был вообще в порядке. Это он разбил вазу на камине и прожег в диване дыру. Он не верил в привидения, призраки, духов и прочие разновидности беспокойных мертвецов. Ему было двадцать восемь лет, он был счастлив в браке и гордился своим сыном. Он весил сто тридцать восемь фунтов, отличался завидным здоровьем и только что съел цыпленка. Таковы были факты. Он взял с полки "Тристрама Шенди" [роман английского писателя Лоренса Стерна (1713-1768); полное название - "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена"] и принялся читать. В кухне послышался громкий шум, который так испугал Каверли, что у него вспотели ладони. Он оторвался от книги и долго сидел с поднятой головой, пока не включил этот шум в сферу реальной действительности. Возможно, это была ставня, упавшее полено, какое-нибудь животное или же кто-нибудь из тех легендарных бродяг, о которых толковала местная демонология и которые, по рассказам, жили в пустых фермерских домах, а уходя, оставляли после себя золу в камине, пустые коробки из-под нюхательного табака, выдоенных коров и перепуганных насмерть старых дев. Но Каверли силен и молод, если даже ему доведется столкнуться в темной прихожей с бродягой, он сможет за себя постоять. Почему же он так беспокоится? Он подошел к телефону и снял трубку, чтобы узнать у телефонистки, который час, но телефон не работал.
Он снова сел читать. Через минуту шум послышался из столовой. Каверли выругался вслух, чтобы излить раздражение, вызванное мрачными предчувствиями, но в результате лишь уверился в том, что кто-то его слышит. Этот кто-то, казалось, прислушивался. От такого наваждения было только одно средство: он сразу прошел в пустую комнату и включил свет. Там никого не было, но все же сердце его забилось еще сильнее, так что даже появилась боль в груди, а ладони стали совсем мокрыми от пота. Вдруг дверь в столовую сама собой закрылась. Это было вполне естественно, ибо дом сильно осел, и одна половина дверей закрывалась сама собой, а другая половина не закрывалась вовсе. Каверли открыл еще покачивающуюся дверь и вошел через буфетную в кухню. Там тоже никого не было, но опять он почувствовал, что здесь кто-то был, когда он включал свет. Налицо было два несомненных факта: с одной стороны, комната была пуста, с другой стороны он прямо кожей чувствовал опасность. Он решил отделаться от этого ощущения, вышел в коридор и стал взбираться по лестнице.
Двери всех спален были открыты, и там в темноте он особенно остро почувствовал, как интенсивно текла жизнь в этих комнатах на протяжении без малого двух столетий. Он почти физически ощутил груз прошлого; лепет и стоны зачатий, родов и смертей, пение на семейном торжестве в 1893 году, пыль столбом на параде в день Четвертого июля, оцепенение во время случайных встреч любовников в коридоре, рев пламени пожара, уничтожившего западное крыло дома в 1900 году, церемонии крестин, радости молодых мужей, которые привозили жен домой после венчания, тяготы жестокой зимы - все стало как бы осязаемо во мраке этих комнат. Но почему здесь в темноте явно веет тревогой и неудачами? Эбенезер нажил себе состояние. Лоренцо провел через законодательное собрание законы об охране детей. Элис обратила в христианство сотни полинезийцев. Почему ни один из этих духов или призраков не испытывает удовлетворения от своих трудов? Не потому ли, что все они были смертны, не потому ли, что все они до единого изведали горечь смертных мук?
Каверли вернулся к камину. Здесь был реальный мир, освещенный пламенем горящих дров, прочный и любимый, и все же Каверли ощущал себя не в гостиной, а в темноте соседних комнат. Почему, сидя так близко к огню, он чувствовал, как холод скользит вниз по его левому плечу, а мгновение спустя его охватил озноб, словно кто-то положил ему на грудь ледяную руку? Если привидения и существовали, то он, как и отец, полагал, что это не компания для порядочного человека. Они общались с людьми робкими и слабыми духом. Каверли знал, что, покинув комнату, мы иногда оставляем после себя веяние любви или злобы. Он был уверен, что, чем бы мы ни расплачивались за свои любовные похождения - деньгами, венерической болезнью, скандалом, сплетнями или восторгом, - все равно мы оставляем после себя в гостиницах, мотелях, меблированных комнатах, на лугах и в полях, где мы так щедро расходуем самих себя, либо благоухание добра, либо резкий запах зла - и это подействует на тех, кто придет туда после нас. Возможно, именно поэтому поколения пылких и эксцентричных Уопшотов оставили после себя какую-то особую атмосферу, в которой он и чувствовал себя чужаком, вторгшимся в чужие владения. Пора было ложиться спать; Каверли достал из шкафа несколько одеял и постелил себе в пустой комнате, расположенной ближе всего к лестнице.
В три он проснулся. Сияния луны или даже просто ночного неба было вполне достаточно, чтобы осветить комнату. Он сразу же понял, что разбудило его не сновидение, не греза, не предчувствие; это было нечто подвижное, нечто видимое, странное и неестественное. Ужас подействовал сначала на его зрительные нервы, а потом заставил содрогнуться все его существо; но раньше всего ужас расширил его зрачки. Каверли успел проследить, откуда шел ужас, завладевший его нервной системой, - он родился в зрачках. Ведь глаза его как-никак исходили из реальности, а то, что он видел, или думал, что видел, был призрак отца. Галлюцинация повергла его в страшное смятение, и он затрясся в психическом и телесном ознобе, задрожал от ужаса и, сев в постели, заорал:
– О отец, отец, отец, зачем ты вернулся?
Громкие звуки собственного голоса несколько успокоили Каверли. Привидение как будто бы вышло из комнаты, Каверли чудилось, что он слышит, как скрипят ступеньки лестницы. Вернулся ли отец за чашкой молока с печеньем или чтобы почитать Шекспира, вернулся ли он, потому что чувствовал, подобно всем остальным, горечь смертных мук? Вернулся ли он, чтобы вновь пережить то мгновение, когда он отказался от высшего блаженства, какое дарует человеку молодость, - когда он проснулся, чувствуя в себе меньше мужества и решимости, чем обычно, и осознал, что врачи не могут излечить от осени и нет лекарства от северного ветра? Он еще ощущал аромат своей юности - запах клевера, благоухание женской груди, столь похожее на береговой ветер, пахнущий травой и деревьями; но для него настало время освободить место кому-то более молодому. Прихрамывающий, седой, он не меньше любого юноши хотел гоняться за нимфами. По холмам и долам. То вы их видите, то они исчезают. Мир - это рай, рай! Отец, отец, зачем ты вернулся?