Скаутский галстук
Шрифт:
«Не знаю,» — успел подумать я — и меня выгнуло дугой. Я почувствовал во рту вкус крови и начал грызть сырую, пахнущую грибами, как та земля, палку. Обрушилась гулкая тишина, звуки умерли, только колотилось в ушах: «Умп, умп, умп, умп…» Я повернул голову и увидел, что по рукам Женьки течёт моя кровь, а сам он что-то делает — губа прикушена, лицо мокрое, на лбу — тёмная от пота прядь. Боль была такой, что после первой вспышки стёрла сама себя, и верхушки деревьев плавно и противно закружились, опрокинулись влево, перевернулись и утонули во мраке, полившемся между
…Я пришёл в себя от невероятного жара, буквально пронизывавшего меня, как окорок в микроволновке. Нога болела остро и режуще. Я лежал, закутанный всем, чем только можно, в пещерке, где даже стены источали горячее дыхание, на толстой подстилке всё из того же лапника. Сашка, отдуваясь и смахивая локтем со лба пот, протягивал мне всё ту же кепку Женьки.
— Пей залпом, ну?
Там оказалась невероятная горечь — меня чуть не стошнило. Кашляя и моргая, я с трудом спросил:
— Это… что-о?!.
— Одуванчиковый сок, — пояснил Сашка. — С водой.
— Га-адость…
— Ничего, зато пропотеешь как следует. Только не ворочайся, а то сожжёшься. Я тут час костёр палил, чтобы всё прокалить.
— Вот она, — Женька, подойдя, присел на корточки у входа и подкинул на ладони тупоносую пульку. — В кость попала и обратно срикошетировала… Я там почистил всё и промыл, потом завязал с подорожником. Хорошо, что ты без сознания был.
«Ох, хорошо,» — мысленно согласился я, вспомнив, как меня резали. Жарища была невыносимая, я отогнул край дерюги, но Сашка стукнул меня по руке и сердито сказал:
— Лежи терпи. А мы что-нибудь поесть раздобудем.
Легко ему было говорить, чтоб я терпел. С меня почти сразу ручьями начал литься пот. Дико хотелось пить и раскрыться или хоть передвинуться так, чтобы отыскать прохладное место — как дома, когда я болел. Не знаю, как, но я заснул и, наверное, сжёгся бы, но Женька остался в нашем лагере и следил за мной.
Проснулся я под вечер — слабый, со звенящей головой, но явно без температуры. Нога ныла. Когда Женька начал менять повязку, я увидел синевато-багровый крестообразный разрез, засочившийся кровью — не очень большой, но жутковатый — и поспешно отвернулся.
Сашка около костерка что-то жарил — я присмотрелся и узнал лягушек, но не испытал ничего, кроме голода. Он поймал мой взгляд и пообещал:
— На всех хватит… Скоро уже. Французы едят, и ничего.
— Ссать хочу, — признался я. И, сказав это, понял, что и правда ужасно этого хочу. Больше чем есть. По-большому не хотелось (желудок-то пустой), а вот…
— Давай к стенке, тебе вылезать нельзя, — сказал Женька. — Не бойся, — он хихикнул, — там остыло всё почти.
— Это чего, прямо здесь?! — я заморгал. — Не, я так не могу…
— Ну извини, кепку я тебе на это не отдам.
Я покраснел почти до слёз. Мне было стыдно и, хотя мальчишки отвернулись, а я пыжился с минуту, у меня ничего не получилось — я никогда в жизни не делал этого лёжа, да ещё там, где сплю; эти мысли полностью всё блокировали.
— Не могу, — признался я. — Я не стесняюсь, просто не могу так. Правда.
— Ну что с тобой… — Сашка помог мне вылезти. Я с невероятным облегчением отлил возле кустов и тут же задрожал; он с матом запихал меня обратно. — Простынешь опять, вот тогда…
— Пионер, а так материшься, — заметил я, укутываясь в тряпьё. Сашка неожиданно смутился:
— Это. Не пионер я. Меня не приняли. По хулиганке, — и посмотрел на нас жалобно. — Я ничего такого серьёзного не делал, просто от дурости…
— Эх ты, будущий полярник, — подколол его я.
— А ты пионер, Борь? — вдруг спросил Женька, застав меня врасплох. Он вроде и не ждал ответа — взял и начал перечищать трофейную винтовку полицая.
— Я?.. — пока я раздумывал, что же мне ответить, Сашка это сделал за меня:
— Да конечно пионер. У него даже галстук есть, правда, Борьк?.. Я сам видел, как он его перепрятывал.
К счастью, этот разговор продолжения не имел. Мне трудно было даже предположить, что подумали бы ребята, обнаружь они зелёный галстук.
Глава 13
Ночь была неприятной, если так можно сказать. Я выспался днём и лежал, уставившись в потолок пещеры. Холодно не было, Сашка и Женька улеглись с боков и сверху мы завалились всем барахлом, которое у нас ещё оставалось, плюс подобие одеяла, сплетённое из молодых веточек. Болела нога, мне было тошно и грустно.
Где-то на самой грани слуха я различал размеренный гул и догадался, что это артиллерийская пальба на фронте. Там были наши… Но для меня это ничего не меняло. Если мы найдём партизан, если доживём до конца войны, если… да что бы не случилось «если», я-то всё равно тут буду чужим! Ну что можно представить нелепее и страшнее — воевать за дело, финал которого тебе заранее известен! Мы победим. Потом будет великая страна, новые войны, новые жертвы, стройки и всё такое. А дальше эта страна развалится. И мы будем восхищаться тем, как хорошо живут побеждённые, а кое-кто станет говорить: «Лучше бы нас Гитлер завоевал!» И всё.
Блин, нет, не всё… Я отчётливо вспомнил лицо той немки, которая меня допрашивала. Ничего «лучше» не было бы. Правда, и это в моей судьбе ничего не меняет…
Мой прадед сейчас воюет где-то на юге. А дед совсем пацан, младше меня — и он на самом деле в оккупации в Новгороде. А я лежу в какой-то норе, раненый в ногу, не слишком-то сытый, между двумя помешанными на мести мальчишками, на глазах которых убили их родных. И уже не думаю о том, что успел застрелить трёх человек. Причём вообще датчан, что ж тут датчане-то делают, чего их сюда понесло?! Мне почему-то вдруг стало до слёз жалко именно этих датчан, и я всплакнул — без стеснения, хотя и тихонько. Скауты плакать не должны, но видит бог, я и так уже вынес столько всего, что ой… Размазывая слёзы рукой и сопя, я жалел теперь опять уже себя, пока не услышал, как хныкнул Женька — именно тихонько хныкнул и застонал: «Ммммм-ааааа… ммааааммм…» Я пихнул его локтем, и он проснулся, привстал на локтях: