Сказания и легенды Средневековой Европы

Первобытное человечество, быть может, с самого момента появления своего на Земле, быть может, несколько позже, т. е. тогда, когда оно пришло в состояние, в каком мы в настоящее время видим низшие существа, испытывало потребность истолковать, объяснить и сделать для себя

понятными явления окружающей природы, побуждаемое к тому необходимостью подчинить их себе, овладеть ими, обратить их себе в пользу. Но первобытный человек, это в высшей степени несовершенное существо, под влиянием своей любознательности мог выработать только такие объяснения, которые был в силах вместить его убогий разум. Поэтому первые попытки истолкования природы, составившие в конце концов свод младенческих религиозных понятий человечества, и представляются нам как беспорядочный сброд суеверий.

Первоначальною фазою религиозного понимания вселенной, предшествовавшею толкованиям метафизическим, а впоследствии научным, был фетишизм. Это название, предложено Опостом Контом. Фетишизм характеризуется склонностью рассматривать все явления и все вообще предметы, одушевленные и неодушевленные, как живые существа, обладающие волею и чувствами такими же, как у человека. Разница тут усматривается дикарем лишь в степени проявления этих свойств. Знаменитый французский проповедник Боссюэт прекрасно характеризовал это духовное состояние первобытного человека словами: «Все было Бог, за исключением самого Бога». Все одушевлено, все живет собственною жизнью, все обладает волею, властью и могуществом, совершенно таинственным и непостижимым.

Первобытный человек одухотворяет природу. Она у него вся дышит жизнью и страстью, и чем ярче и энергичнее проявляются сила и страсть, тем, очевидно, могущественнее существо или явление. В этом отношении мы в наших детях можем видеть отражение души дикаря. Ребенок ушибается о стул или стол и начинает в порыве мщения колотить эти предметы; очевидно, он принимает их за живые существа, способные сознательно нанести ему вред и чувствовать его удары. А дикий австралиец проникался глубочайшим благоговением к ружью белого человека, приносил ему в жертву цветы и плоды, молился перед ним, чтобы оно его не убивало. И дикарь, и ребенок одинаково принимают карманные часы за живое существо, когда они тикают; когда же они остановятся, то представляются им мертвыми. Таким путем первобытный разум доходит до олицетворения даже таких вещей, как, например, тень, которая на дикаря производит такое же впечатление, как на животное. Нечего и говорить о том, что если неодушевленные предметы одухотворялись, то предметы и явления, обладавшие движением, — животные, огонь, вода, ветер, солнце и светила, в понятиях дикаря являлись деятельнейшими участниками обыденного жизненного обихода. Животные наравне с великими атмосферными явлениями сделались предметом поклонения первобытного человека, и потому зоолатрия (поклонение животным) вошла в круг всех первобытных религий. Человек в своем младенчестве совсем еще не был проникнут горделивым чувством своей власти над природою и не смел дерзостно мечтать о том, что он царь ее. Наоборот, человек был просто человек, существо низшее, слабое и жалкое, животные же были настоящие боги, сильные, страшные и таинственные. В самом деле, возьмем, например, пресмыкающихся, в особенности змей. Как было не трепетать дикарю перед этими существами, обитающими где-то в таинственных подземных норах, бесшумно двигающимися, внезапно появляющимися и исчезающими, наконец, наносящими смертельные укусы? Очевидно, это существа страшные и могучие, существа, перед которыми человек слаб и ничтожен. И человек признавал могущество этих тварей, трепетал перед ними и молился им.

Итак, первобытный человек по необходимости должен был непрерывно оставаться настороже. Он был окружен со всех сторон чем-то таинственным и страшным, что держало его младенческий ум в какой-то непрерывной галлюцинации. Жизнь чувств брала постоянное преобладание над жизнью рассудка. Человек не мог, не в силах был делать прямые и разумные выводы из своих наблюдений над окружающей природой и впадал в фантастические толкования.

Немало должно было поражать воображение и разум первобытного человека явление смерти, и дикарь усердно искал объяснений этому явлению. Живое существо, падающее под ударом дубины, представлялось явлением относительно понятным. Но как было понять и объяснить естественную смерть от старости, от болезни? Тут, очевидно, вступали в игру какие-то совершенно непостижимые, но явно злые и враждебные человеку деятели. Поэтому-то у многих дикарей и установилось непоколебимое убеждение или, правильнее сказать, верование, что все, кто гибнет не от руки врага или вообще какой-нибудь очевидной причины, несомненно являются жертвами чьей-то злобной воли, чьего-то колдовства, и надо принимать меры к тому, чтобы отыскать виновника такой смерти, покарать его и лишить его на будущее способности вредить. Вдобавок, для дикаря умереть вовсе не значит утратить жизнь. Умереть — значит принять другую форму существования, перейти от одного бытия к другому. Умершее существо, какое бы оно ни было, продолжает существовать, сохраняет за собою все свои страсти, которые при этом со смертью выигрывают в силе и напряжении. И это верование чрезвычайно цепко держится у людей и упорно переживает все ступени духовного развития. Суеверия, касающиеся мертвецов, их явлений перед живыми, их загробной жизни, их беспрестанного вмешательства

в существование живых людей, до сих пор пережили и остаются у всех, даже цивилизованных, народов. Умерший покидает свою бренную оболочку, но его дух живет и бодрствует и продолжает интересоваться делами мира, который он покинул, и принимать в них участие. У африканских народов на этой почве укрепилось бесчисленное множество суеверий. У них, например, животные, убитые на охоте, порождают немало забот. Душа убитого животного, как представляется дикарю, будет мстить за свою смерть, и надлежит принять известные меры для того, чтобы охранить себя от этого мщения. Отсюда целый ряд суеверных обрядов, мастерами которых являются местные жрецы и колдуны. Самоеды, убив белого медведя, которого они считали чрезвычайно страшным животным, старались его уверить, что убили его не они, самоеды, а русские, а потому и мстить за это надо русским.

Само собою разумеется, что нет возможности справиться со всем этим сонмом невидимых сил простыми общедоступными средствами и способами. В самом деле, перед первобытным человеком встает грозный вопрос: как одолеть злобу, коварство и капризные страсти всех этих невидимых существ, как заставить их служить себе, вместо того, чтобы вредить? Из этой потребности поладить с невидимым миром и возникло колдовство, чародейство, волхвование. Несомненно, что во всех первобытных религиях первыми жрецами были простые колдуны, и если впоследствии, когда религии уже более или менее оформились, когда образовалось обособившееся жреческое сословие, мы видим, что оно вступает в ярую борьбу с разными чародеями и кудесниками, то должны объяснять себе это как простую ремесленную ревность. Народ еще продолжает верить в своих старых кудесников и обращается к их содействию в ущерб авторитету и материальной выгоде жреческого сословия. Отсюда весьма понятное раздражение жрецов.

Всю первобытную историю образования верований человечества мы можем резюмировать в следующих кратких положениях. Человечество начало с того, что представило себе все тела и явления вселенной живыми существами, одаренными волею и страстями. Среди этих существ наибольшим вниманием и почитанием человека пользовались те, с которыми он входил в ближайшие отношения и которые проявляли свою волю и страсти с наибольшею энергиею. Впоследствии мало-помалу эти первоначальные понятия обобщились, и предметы внешнего мира облеклись в божественную натуру.

Но такое представление о фетишизме до сих пор еще не всеми разделяется. Иные ученые-богословы до сих пор убеждены, что каждый народ первоначально обладает врожденным понятием о едином высшем существе. Если же впоследствии впадает в грубое многобожие, то это превращение воззрений будет уже не естественным развитием, а, наоборот, искажением и вырождением первоначального правильного религиозного воззрения. Среди миссионеров находились даже такие, которые разные языческие религии рассматривали просто-напросто как изобретения дьявола, навязанные простодушным людям. Нам, конечно, будет здесь неуместно входить в рассмотрение и оценку этих общих взглядов, и мы упоминаем о них только для полноты.

Из предыдущего кратчайшего обзора возникновения и развития верований можно видеть, каким путем в человечестве разрабатывалось понятие о добре и зле. В бесчисленном сонме существ, которые окружали человека в жизни, он сразу должен был отличить тех, которые были для него благодетельны, от тех, которые были зловредны. Так и наметилось первое понятие о добрых и злых духах, и нам известно лишь небольшое число религий, которые были свободны от этой двойственности представления о высших существах. Другими словами, мало таких религий, которые не различали бы благих божеств от злых, богов от демонов. С наибольшею же полнотою и силою этот дуализм выразился в религии древних иранцев, которые изложили свое учение в знаменитой «Зенд-Авесте». Здесь мы видим яркое олицетворение и воплощение доброго начала в Ахура-Мазде (Ормузде) и злого — в Ангро-Майньюсе (Аримане). Каким-то путем злое начало, злой дух приобрел полные права гражданства в религиозных представлениях народных масс.

Каждый раз, когда народ меняет свою прародительскую религию на новую, наблюдается одно и то же неизменное явление: боги старой веры превращаются в демонов новой веры, и вместе с тем вся богослужебная обрядность старой веры становится чародейством и колдовством перед лицом новой веры. Так вышло с первобытною арийскою религией, изложенной в «Ведах». Древние индийские божества девы превратились в злых демонов (даева) «Зенд-Авесты». Боги древней Греции и Рима в глазах отцов христианской церкви превратились в демонов и злых духов.

Таким-то путем и наша Европа, к своему великому бедствию, унаследовала от древнего первобытного язычества с бесконечною грудою всяких суеверий и верование в нечистую силу. Новая вера, т. е. христианство, всеми мерами боролась с этими суевериями. Сущность этого враждебного столкновения между языческими и христианскими воззрениями на дьявола очень легко понять и уяснить себе. Язычник не только верит в существование злого духа, но и служит ему. Злой дух для него такое же божество, как и добрый дух. Притом с добрым божеством ему не представляется никакой надобности хлопотать с особенным усердием. Он всегда и без того уверен в добром расположении к нему благодетельных божеств. Иное дело злые духи. Их надо расположить в свою пользу, иначе от них, кроме зла и вреда, ничего и не жди. Поэтому культ злого духа в первобытном человечестве разработан был гораздо глубже, подробнее и обстоятельнее, нежели культ благодетельных богов. Отсюда и нарождение колдовства как посреднической инстанции между человеком и миром богов.