Сказания трех полушарий

Дансени Эдвард

Я попытался своими вопросами подтвердить или опровергнуть истинность этой истории, но двое мужчин были так испорчены Африкой, что не снизошли до перекрестного допроса. Они даже не сказали, горели ли еще их походные костры. Они говорили, что видели лондонские огни повсюду вокруг себя с одиннадцати часов до полуночи, они могли слышать лондонские голоса и звук движения ясно, и повсюду, немного туманная, может быть, но явственно различимая, предстала великая столица, Лондон.

После полуночи образ Лондона задрожал и стал менее ясным, звук движения начал затихать, голоса, казалось, удалялись, затем вообще прекратились, и все снова замерло там, где мираж мерцал и исчез; и носорог, спустившийся к ним в тишине, фыркнул и с шумом втянул в себя воду в том самом месте, где только что был Карлтон Клуб.

Как освободилось место почтальона в Оффорде-на-пустоши

Обязанности почтальона в Оффорде-на-пустоши Амюэл Слеггинс нес далеко дальше окраин деревни, дальше последнего дома в переулке, прямо по большой голой пустоши до самого дома, где никто не бывал, никто, кроме трех мрачных мужчин, которые там жили,

скрытной жены одного из них, и, один раз в год, когда приходило подозрительное зеленое письмо, Амюэла Слеггинса, почтальона.

Зеленое письмо всегда приходило тогда, когда опадали листья, и было адресовано старшему из трех мрачных мужчин; оно было с замечательным Китайским штампом и с оффордской почтовой маркой, и Амюэл Слеггинс нес его к дому.

Он не боялся ходить туда, поскольку всякий раз нес с собой письмо, делал так в течение семи лет, и все же всякий раз, когда лето начинало подходить к концу, Амюэл Слеггинс слегка нервничал, а когда наступала ранняя осень, он почти дрожал так сильно, что все окружающие немало дивились.

И вот в один из дней являлся ветер с Востока, и дикие гуси, оставив море, взлетали высоко и кричали странно, и проносились по небу, пока не превращались просто в тонкую черную линию, подобную волшебной палочке, бросаемой тем, кто творит волшебство, крутящейся и вертящейся в воздухе; и листья опадали с деревьев, и туманы белели на болотах, и солнце становилось большим и красным, и осень спокойно спускалась ночью с пустоши; а на следующий день приходило странное зеленое письмо из Китая.

Или страх перед тремя мрачными мужчинами, одной скрытной женщиной, их одиноким, изолированным домом, или трупный холод умирающего года тяжелой ношей ложился на плечи Амюэла, но все же, когда приходило время, он отправлялся в путь чуть смелее, чем можно себе представить. Он очень хотел в тот день письма для последнего дома в переулке, поскольку он мог бы развлечься и поговорить некоторое время и понаблюдать за лицами идущих в церковь перед последним визитом в одинокую пустошь, который должен был завершиться у пугающей двери подозрительного серого дома, называемого хижиной на пустоши. Когда он приходил к двери хижины на пустоши, он стучал, как будто это была обычная ежедневная прогулка к дому, хотя ни одна дорожка не вела к нему, и только шкуры ласок свисали из верхних окон.

И едва разносилось эхо от стука почтальона в темноте дома, как старший из трех мрачных мужчин всегда подбегал к двери. O, какое у него было лицо! В нем было больше хитрости, чем когда-либо могла скрыть его борода. Он вытягивал вперед жилистую руку; и в эту руку Амюэл Слеггинс опускал письмо из Китая, и радовался, что его обязанность была исполнена, и поворачивал и шагал обратно. И поля освещались перед ним, а зловещее, нетерпеливое и низкое бормотание раздавалось в хижине на пустоши.

Семь лет дела обстояли так, и ничего дурного не случалось со Слеггинсом, семь раз он ходил к хижине на пустоши и столько же раз благополучно возвращался; а затем он захотел жениться. Возможно, потому что она была молода, возможно, потому что она была хороша собой, или просто потому, что она обнажила свои красивые лодыжки, когда босиком проходила однажды весной через болота по цветущим лужайкам. И меньшие причины подчас приводили людей к печальному концу и становились основой тех петель, которыми Судьба могла остановить их бег. С браком вступило в его дом любопытство, и однажды, когда они шли вечером через луга, чудесным летним вечером жена спросила его о хижине в пустоши, где он только что был, и о людях, которых никто, кроме него, никогда не видел. Все это он рассказал ей; и затем она спросила о зеленом письме из Китая, которое пришло осенью, и о содержании этого письма. Он прочитал ей все правила Почтовой Службы, он сказал ей, что не знает, что по правилам он и не должен знать, он читал ей лекции о грехе любознательности, он цитировал Пастора, и в конце концов она сказала, что должна узнать. Они спорили об этом в течение многих дней, в дни окончания лета, сокращающихся вечеров, и пока они спорили, осень все приближалась, а вместе с ней – и зеленое письмо из Китая.

И наконец он пообещал, что когда придет зеленое письмо, он понесет его как обычно к одинокому дому и затем скроется где-нибудь рядом, подползет к окну в сумерках и услышит то, что говорят мрачные люди; возможно, они могли бы громко прочитать письмо из Китая. И прежде, чем он успел раскаяться в этом обещании, примчался холодный ветер и в одну ночь лес стал золотым, ржанки понеслись вечером над болотами, год истек, и пришло письмо из Китая. Никогда прежде не испытывал Амюэл подобного предчувствия, совершая свой обход почтальона, никогда прежде не боялся он столь сильно дня, в который отправлялся к пустоши и одинокому дому. А в это самое время у огня его жена радостно устремляла свои мысли к предстоящему удовлетворению любопытства и надеялась получить до сумерек новости, которым позавидуют все деревенские сплетницы. Одно утешение только было у Амюэла, когда он, содрогаясь, отправился в путь – в тот день было письмо для последнего дома в переулке. Долго он оставался там, чтобы смотреть на радостные лица, слышать звук смеха, – Вы никогда бы не услышали смеха в хижине на пустоши, – и когда была исчерпана последняя тема для разговора и никакого оправдания для задержки не осталось, он издал тяжелый вздох и мрачно потащился мрачно в путь, так что прибыл в хижину на пустоши с опозданием.

Он привычным стуком почтальона постучал в закрытую дубовую дверь, услышал, как эхо разнеслось по тихому дому, увидел мрачного старшего мужчину и его жилистую руку, отдал зеленое письмо из Китая и пошел прочь. Несколько деревьев росли в полном одиночестве в пустоши, далекие от людей, жалкие, днем и ночью полные дурных знаков, далекие от всех других деревьев, как хижина пустоши была далека от других зданий. Около этой рощицы и стояла хижина в пустоши.

Сегодня Амюэл не пошел быстро прочь вместе со свежими осенними ветрами, несшимися радостно вокруг, ускоряя шаг в ожидании возвращения в деревню и напевая радостные песни. Нет, как только он оставил вне поля зрения дом, который посещал, и спустился за небольшой холм, то тут же пригнулся и отбежал к пустынным древесным зарослям. Там он ждал, наблюдая за ужасным домом, но слишком далеко, чтобы слышать голоса. Солнце уже опускалось. Он выбрал окно, в которое он хотел подслушать разговор, маленькое окошечко в задней части дома, близко к земле. И затем появились голуби; кругом на большом расстоянии не было никаких других деревьев, так что несколько птиц уселись там, хотя рощица была так мала и выглядела столь пугающе (если они это заметили); первый испугал Амюэла, почтальон решил, что это мог бы быть дух, избежавший пытки в некой тускло освещенной комнате дома, за которым он наблюдал; его нервы были напряжены, и он испытывал глупейшие опасения. Потом он привык к голубям, но тогда солнце село, облик окружающего мира изменился, и Слеггинс почувствовал странные опасения снова. Позади него была пустошь, он наблюдал, как она скрывается во тьме; и впереди он видел дом сквозь стволы деревьев. Он ждал, когда зажгутся лампы, чтобы обитатели дома не смогли разглядеть, как почтальон подкрадется и присядет у маленького заднего окна. Но хотя все птицы были дома, хотя ночь стала холодной как могила, хотя звезды взошли, все еще никакого желтого света в окнах не появлялось. Амюэл ждал и дрожал. Он не смел двинуться с места, ведь пока не зажгли лампы, за ним могли наблюдать. Влажность и холод этого осеннего вечера так странно воздействовали на него, и остатки заката, звезды и пустошь и самое небо походили на зал, который кто-то подготовил для Страха. Он начал испытывать ужас перед чем-то неизреченным, а в доме все еще не загорался свет. Стало настолько темно, что он решил сойти с места и проделать путь к окну, несмотря на тишину и темноту, царившие в доме. Он поднялся и замер, скованный болью, теснившей его затекшие члены. И тогда он услышал, что на дальней стороне дома распахнулась дверь. У него было время только для того, чтобы скрыться за стволом сосны, когда трое мрачных мужчин приблизились к нему, а женщина хромала позади. Они подошли прямо к зловещей куще деревьев, как если бы им нравилась их чернота, прошли в ярде или двух от почтальона и уселись на корточки в круг на поляне за деревьями. Они разожгли огонь на поляне и положили кожаный мешочек в огонь, и в свете костра Амюэл увидел извлеченное из мешка письмо, которое пришло из Китая. Старший открыл его своей жилистой рукой и, выкрикивая слова, которых Амюэл не знал, вытащил из конверта щепотку зеленого порошка и бросил в огонь. Сразу взметнулось пламя, и распространился замечательный аромат, огонь поднимался все выше и мерцал, окрашивая деревья в зеленый цвет; и Амюэл увидел богов, пришедших, чтобы вдыхать аромат. В то время как трое мрачных мужчин распростерлись ниц у огня вместе с ужасной женщиной, которая была супругой одного из них, Амюэл Слеггнис увидел богов, в измождении пришедших в пустоши, созерцал богов Старой Англии, с жадностью вдыхавших нездешний запах, Одина, Бальдра, и Тора, богов древних людей, созерцал их, лицом к лицу, с потрясающей ясностью в сумерках, и так освободилось место почтальона в Отфорде-на-пустоши.

Молитва Буб Ахиры

В гавани, между лайнером и пальмами, когда пассажиры огромного корабля возвращались с обеда, в сиянии луны, каждый в своем каноэ, Али Кариб Ахаш и Буб Ахира сошлись на расстоянии удара ножом.

Так неотложно было дело Али Кариб Ахаша, что он не отклонился от курса, как должен был поступить истинный враг, и не остановился затем, чтобы уладить давнюю распрю; но и Буб Ахира не сделал никакой попытки настичь противника, и это удивило Али. Он обдумывал это, пока электрические огни лайнера не остались далеко позади, слившись в один далекий огонек, и пока каноэ не приблизилось к цели, и обдумывал тщетно, поскольку его восточный отточенный разум мог уяснить только одно: это не похоже на Буб Ахиру – так оставить в покое врага.

Али и не подозревал, что Буб Ахира мог посметь предстать перед Алмазным Идолом по той же причине, что и он сам. И все же, пока Али приближался к золотой святыне среди пальм, которой не обнаружило ни одно крупное судно, все яснее он начинал понимать, что именно в том направлении и скрылся Буб во мраке жаркой ночи. И когда он причалил свое каноэ, его опасения исчезли, уступая место смирению, с которым он всегда взирал на Судьбу; ибо на белом морском песке виднелись следы другого каноэ, и песок был взрезан им совсем недавно. Буб Ахира был впереди. Али не стал винить себя за опоздание, ведь все происходящее было задумано богами еще до начала времен, а боги знали свое дело; только возросла его ненависть к Буб Ахире, к врагу, против которого он хотел вознести свою молитву. И ненависть его возрастала тем сильнее, чем яснее он различал своего врага, и он не представлял себе ничего иного, кроме темной тощей фигуры, маленьких ног, седой бороды и ровной набедренной повязки Буб Ахиры, его врага.

Алмазный Идол должен был услышать молитву, сущности которой Али пока еще не мог себе представить, а потому он ненавидел врага просто за его самонадеянность в приближении к святыне вообще, за приближение к идолу впереди того, чья молитва была истинна, за многие старые неправды, но больше всего – за выражение лица и за один только вид врага, когда он несся в каноэ с двойным веслом, то и дело вздымающимся в лунном свете.

Али раздвинул насыщенные испарениями заросли. Здесь пахло орхидеями. Не было никакой тропы к святыне, хотя многие шли туда. Если бы остался след, белый человек когда-нибудь смог бы найти его, и отдыхающие устремлялись бы по этому пути всякий раз, когда приближался лайнер; и фотографии появились бы в еженедельных газетах с описаниями для тех людей, которые никогда не оставляли Лондона; и вся тайна исчезла бы и не осталось бы ничего романтичного в этой истории.