Скажи, когда ушел поезд?
Шрифт:
— Калеб, — спросил я, — все белые люди одинаковые?
— Я никогда ни одного хорошего не встречал.
Я спросил:
— Даже когда был маленький? В школе?
Калеб сказал:
— Может быть. Не помню. — Он улыбнулся. — Никогда хороших не встречал, Лео. Но это не значит, что I обе тоже не повезет. Ну что ты так перепугался?
Мы стояли перед нашей дверью. Калеб поднял руку, чтобы постучать. Я остановил его.
— Калеб, — прошептал я, — а как же мама?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, мама... — Я уставился на него; он с мрачным видом наблюдал
— Мама, мама... она ведь почти белая.
— Но это еще не значит, что она белая. Чтобы называться белым, нужно быть совсем белым. — Он засмеялся. — Бедняжка Лео. Не грусти. Я знаю, тебе это еще непонятно. Я попытаюсь тебе разъяснить постепенно. — Он сделал паузу. — Наша мама — цветная. Уже потому, что она замужем за цветным мужчиной, она сама считается цветной, и у нее двое цветных детей. И ты знаешь, что ни одна белая леди подобной вещи никогда не сделает. — Он с улыбкой следил за мной. — Понимаешь? — Я кивнул. — Ну ты что, собираешься меня здесь всю ночь продержать со своими вопросами или мы наконец войдем?
Он постучал, и наша мама открыла дверь.
Поздновато, — сухо сказала она. Волосы ее были забраны в пучок на макушке, мне такая прическа очень нравилась. — Вы, должно быть, четыре, пять раз просмотрели фильм. Так и глаза можно испортить, а хорошего в этом мало, ведь вы прекрасно знаете, что денег на очки у нас нет. Лео, иди готовься мыться.
— Пусть подойдет ко мне на минутку, — сказал отец. Он сидел на качалке около окна. Он был пьян, но не так пьян, как с ним бывало, а просто сильно навеселе. В таких случаях у него делалось хорошее настроение. И он любил рассказывать о своих островах, о своей матери и об отце, родственниках и знакомых, о праздниках, о песнях своей родины, о танцах и о море.
Я подошел к нему, и он, улыбаясь, притянул меня к себе, зажал между коленей.
— Ну, как поживает мой взрослый мужчина? — спросил он и ласково потрепал меня по голове. — Ты хорошо провел сегодня время?
Калеб уселся рядом на стул и наклонился вперед.
— Пусть Лео расскажет, почему мы так запоздали сегодня. Скажи им, Лео, что случилось.
— Мы уже дошли до нашего квартала, — начал я, наблюдая за лицом отца. И тут мне вдруг не захотелось ему рассказывать. Что-то в голосе Калеба насторожило отца, и он следил за мной с сердитым испугом. Вошла мать и стала позади его кресла, положив ему на плечо руку. Я посмотрел на Калеба.
— Может, ты сумеешь рассказать лучше меня? — спросил я.
— Начинай. Я дополню.
— Мы шли вдоль квартала, — сказал я, — возвращались из кино... — Я посмотрел на Калеба.
— Обычно мы другим путем возвращаемся, — заметил Калеб.
Мы с отцом переглянулись. И нас обоих вдруг обуяла непреодолимая грусть. Она появилась неизвестно по какой причине.
— Нас остановили полицейские, — сказал я. И больше не мог продолжать. Я беспомощно посмотрел на Калеба, и Калеб досказал остальное.
Пока Калеб говорил, я следил за отцом. Не знаю, как описать то, что я увидел. Я почувствовал, как рука его сжимается все сильнее и сильнее, на губах залегла горькая складка, глаза сделались печальными. Вид у него стал такой, словно после неописуемо тяжелого усилия, которое чуть не стоило ему жизни, после суровых лет воздержания и молитв, после потери всего, что он имел, и после того, как всевышний заверил его, что он замолил свой грех и больше ничего не потребует от его души, которая наконец-то обрела покой, в самый разгар радостного праздника, среди песен и плясок, где он восседал в царских одеждах, увенчанный короной, прибыл вестник и объявил ему, что произошла величайшая ошибка и что все придется проделать снова. Затем у него на глазах исчезли все яства, вина и нарядные гости, с него сняли корону и мантию, и он остался один, лишенный своей мечты, а все то, что, как он думал, отошло в прошлое, ему предстояло пережить сызнова.
Вид у отца сделался совсем растерянный. Он, казалось, был близок к безумию, а рука, которая меня обнимала, начала причинять мне боль, но я сдерживался. Я положил ему руку на лицо и повернул к себе; он улыбнулся — какой красивый он был в этот момент! — и своей большой рукой прикрыл мою. Он повернулся к Калебу:
— Это все? И ты им ничего не сказал?
— А что я мог сказать? Другое дело, окажись я там один. Но со мной был Лео, и я испугался за него.
— Да, ты правильно поступил. Придраться не к чему. Ты не запомнил номер у них на бляхах?
Калеб усмехнулся:
— К чему? У тебя разве есть знакомый судья? Мы разве можем заплатить адвокату? Кому-нибудь, с кем они посчитаются? Они засадят нас в участок и заставят сознаться во всевозможных грехах, а могут и убить, и всем на это наплевать. Разве кого-нибудь беспокоит судьба негра? Если бы они не нуждались в нас как в рабочей силе, они бы всех нас давно уничтожили. Как сделали с индейцами.
— Это правда, — сказала мать. — Хорошо, если бы это было не так, но, к сожалению, все так и есть. — Она погладила отца по плечу. — Мы должны поблагодарить судьбу за то, что не случилось худшего. Слава богу, дети благополучно вернулись сегодня домой.
Я спросил:
— Папа, как получилось, что они с нами так поступают?
Отец посмотрел на меня долгим взглядом. И наконец сказал:
Лео, если бы я мог тебе на это ответить, наверно, я сумел бы тогда сделать так, чтобы все это прекратилось. Но не позволяйте им себя запугать. Слышите?
Я сказал:
— Да, сэр. — Но почувствовал, что уже напуган.
— Давайте оставим эту тему, — сказала мать. — Если вы, дети, голодны, я оставила вам две отбивные.
Калеб подмигнул мне.
— Малыш Лео, возможно, и голоден. Он не дурак покушать. Но я сыт. Послушай, старик. — Он слегка подтолкнул отца в бок, сегодня нам ни в чем не могло быть отказа. — Может, отведаем твоего рома? А?
— Я пойду принесу, — засмеялась мать и пошла к двери.
— Может, и Лео немного дадите попробовать? — сказал отец. Он посадил меня на колени.
— Пополам с водой, — весело отозвалась мать и, прежде чем войти в кухню, бросила на нас взгляд. — Подумать только, какие мужчины меня окружают, — сказала она. — Ай-ай-ай!