Шрифт:
Александр Блок
Сказка о той, которая не поймет ее
Уже разносились по городу слухи и толки о том, что он нарушил торжественную клятву, когда-то данную им, и безвозвратно предался в руки этой женщине. Уже из уст в уста переходило его имя, соединенное с ее именем, когда он, весь неприступный и весь сияющий, проходил в толпе. Но душа его оставалась по-прежнему светлой, и ни одно дурное и низкое слово не запало в нее глубоко. Все преодолевала эта душа, переплывая все моря, как острогрудый корабль с лебяжьей грудью.
Но темное и тонкое
Уже тонкие чары темной женщины не давали ему по ночам сомкнуть глаз, уже лицо его пылало от возрастающей страсти и веки тяжелели, как свинец, от бессонной мысли. И она принимала в его воображении образы страшные и влекущие: то казалась она ему змеей, и шелковые ее платья были тогда свистящею меж трав змеиной чешуею; то являлась она ему в венце из звезд и в тяжелом наряде, осыпанном звездами. И уже не знал он, где сон и где явь, проводя медлительные часы над спинкой кресла, в котором она молчала и дремала, как ленивая львица, озаренная потухающими углями камина. И, целуя ее осыпанную кольцами руку, он обжигал уста прикосновением камней, холодных и драгоценных.
Она же любила пройти с ним по зале, и на многолюдстве любила она уронить платок, чтобы он первый поднял его, и взглянуть в глаза его обещающими глазами, чтобы он смутился и стал еще тоньше, выше и гибче, чтобы резко оттолкнул восхищенного ею юношу, открывая путь ей в толпе. Так проходили они, как небо за небом, – одну залу за другой, преследуемые взорами и восторженной завистью. Когда же они миновали все небеса, и проходили все залы, и оставались одни, она бросалась на темный ковер и застывала, неподвижная; и в холодеющие ее взоры проливалась та ночь, пережить которую было для него мучением сладостным, дотоле неведомым и таинственным.
Уже луна поднялась высоко, и дома в городе побелели, и толки смолкли, чтобы с новой силой заплясать и закружиться утром, – когда она пришла к нему взволнованная больше, чем бывала. Одна прядь волос ее упала низко, и небрежно был зашнурован корсаж, и золотым и тонким стилетом были схвачены ее черные волосы. За длинным ее шлейфом влачился безобразный карлик, шатаясь на коротких ногах и ухмыляясь рябым и поганым лицом своим. Вся она была, как беспокойная ночь, полная злых видений и темных помыслов, и, успокоенный уже близким утром, он был снова и снова взволнован ее дикой, дразнящей и странной красотой.
Опускаясь на глубокие ковры, она говорила: «Не касайся меня», и за темными шнурами и волнующимися дрожало ее сердце и шептало «возьми меня». Голосом более страстным и более нежным, чем всегда, она просила его совершить великое предательство, и зубы ее обнажались улыбкой трепетной, и губы тонули в змеиных прядях ее волос. Когда же он отрекался с трепетом, волнуясь ужасом надвигающейся гибели и страсти, она уронила золотой стилет и утопила лицо его в тяжелых и душных волосах. И когда он целовал холод благоуханного лезвия стилета, она взяла с него горестную клятву, и первая предалась ему, и долго томила его, пока не умерла опрокинутая луна и не порозовел рассвет.
Когда же солнечный луч пронизал темную занавесь окна, и заплясали и запрыгали золотые змеи в темном кубке с вином, он взглянул в лицо этой женщины, которая была для него волей, воздухом и огнем. Было неподвижно это навеки ночное и навеки незнакомое лицо, и – по-змеиному – мгновенно верные – смотрели ему в глаза черные ее и сияющие глаза. И вот уже мягким туманом неприступности, как фатою невесты, закрывалось это сияющее одними глазами ночное лицо. И безобразный карлик бормотал у двери непонятные свои речи, приглашая в путь госпожу, готовясь летать за ее шлейфом всюду, куда полетит она, как безобразный астральный осколок – проклятый спутник зловещей и прекрасной кометы.
И, услыхав бормотания карлика, он раздернул занавесь и выпустил на волю все клятвы свои, все унижения бессонных ночей своих и сонные туманы дней.
Так не коснулась сердца его измена. Взяв большой кубок темно-красного вина, он подумал, что это – темная и изменчивая влага пролетевшей ночи, когда заплясали в нем золотые змеи, как золотой ее и сияющий пояс. И когда он выплеснул кубок в тишину утра, встала в его сердце строго одетая, опустившая вежды и не развязывающая пояса перед смертными – непроглядная тьма.
Тогда проснулись от стука чутких сердец своих друзья и с трепетной радостью зашевелились в своих логовах враги. И с каждой постели спрыгнул и метнулся красный слух, и облетели слухи весь город, всех извещая и лаская каждого изветами о том, что вернулось к земле и солнцу все то, что было взято у них долгими трудами, острою мыслью и страстною волей. И смертельной тоской поросло сердце человека, которое не стало сердцем предателя.
Навеки безвозвратная, уходила она, негодуя и унося в сердце оскорбление за нарушенную им клятву. И гадкий карлик едва поспевал лететь за нею в пространствах разгневанного света и взмятенного шлейфом ее эфира.
А у темной занавеси стоял он – уже не гордый и не сияющий. Невозвратно миновала ночь, и безысходное простиралось над ним осеннее и глубокое небо.
И когда он вышел на улицу, нищий толкнул его плечом, и когда он проходил по площади, маленькая собачонка огрызнулась на него. И осыпал его желто-красной листвою облетающий клен, когда он стоял над открытой могилой, где яростно боролись, проклиная и бичуя друг друга, Великая Страсть и Великая Тишина.
Уже побеждала Тишина, и темною влагой своей затопила его сердце и угомонила его тоску, и уже снова равнодушный и сияющий знал он, что терзает лишь то, что могло стать великим счастьем. А там – в облетевших ветвях засыпающего клена – вставала над землею грозящая комета, разметав свой яростный шлейф над Тишиною.