Сказки и были Безлюдных пространств
Шрифт:
Мало того, телескоп давал возможность с большой точностью определять по звездам человеческие судьбы. Так утверждал старик Август. Лёну и Зорко он предсказал долгую, хотя и беспокойную жизнь…
Небо интересовало старого Августа гораздо больше земных дел. На Земле, считал он, слишком много развелось людей, которые хотят не работать, а стрелять друг в друга.
– Это гораздо легче, чем землю пахать или строить дома. Этакая профессия – человек с автоматом. Никакого мастерства не надо: только умение целиться, да некоторый запас храбрости. А храбрость без царя в голове –
– Не все же так живут, – осторожно заспорил однажды Зорко. – Многие воюют за независимость.
– Ну да, ну да… Одни за независимость, другие за великую державу. Хотя на самом деле независимость нужна не стране, а каждому отдельному человеку. А всем вместе людям нужна не великая держава, а просто счастливая страна. Такая, где люди не боятся за себя и своих детей…
– Разве одно мешает другому? – не выдержал Лён. – Независимость и счастье…
– Смотря что называть независимостью! История знает немало великих независимых государств, где масса жителей была рабами!.. А сейчас… Двести шестнадцать обитаемых миров нашей Галактики смотрят на нас и пожимают плечами: как это существа развитой цивилизации гробят друг друга! Да еще ухитряются прятать свою корысть в разговоры про великие цели и про святость своих знамен!
Лён отошел. Спорить было бы неосторожно. А согласиться он не мог. Лён верил в святость своих знамен. Он помнил их.
Приговор
Знамена стояли на правом фланге замершего строя. Строй растянулся на всю длину громадного сводчатого зала. За высокими, с полукруглым верхом окнами зеленел старинный парк. Солнце пробивало листву вязов, косыми лучами входило в зал и загоралось на коронах и крыльях имперских драконов – ими были увенчаны знаменные древки.
Знамена были малиновые, желто-бело-лиловые и черные. Государственное знамя, знамя – символ военного братства, штандарт офицерского добровольческого полка “Черные кавалергарды”, на основе которого была создана нынешняя гвардейская школа… Штандарты отдельных рот…
У каждого знамени – по два ассистента с обнаженными палашами у плеч. На остриях – тоже вечерние солнечные огоньки. Но в них, в этих огоньках, не было радости.
Висела тишина. Однако чудился под сводами шелест – эхо сдержанного дыхания четырехсот человек.
Лён затравленно, украдкой пробегал глазами по строю. Кокарды, аксельбанты, эполеты, погоны. Чешуйчатые ремешки лиловых беретов на подбородках. Подбородки вскинуты, взгляд – прямо перед собой. Но… быстрые, полускрытые взгляды случались и в его сторону. И не было в них вражды и презрения. У кого-то – болезненный интерес, а у кого-то… пожалуй, даже сочувствие.
А у маленьких – у воспитанников младшей роты и барабанщиков – даже откровенный страх: неужели и с н а м и может когда-нибудь случиться такое?
Малыши они и есть малыши. Не умеют полностью скрывать чувства. Они еще наполовину штатские – и внутри и даже снаружи. Береты заломлены лихо, но ремешки их натянуты слабо. Суконные брюки с лампасами слишком широки и мешковаты, морщатся на коленях. Синие парадные нагрудники оттопыриваются на мундирах. Погоны топорщатся, будто крылышки… И эти пухлогубые приоткрытые рты…
Лён никогда не был таким. С первого дня форма сидела на нем подогнано и ловко, будто он привык носить ее с младенчества. А в гвардейскую школу его взяли год назад, уже двенадцатилетним.
Это случилось, когда пришло известие о гибели отца. Подполковник Альберт Микаэл Бельский погиб в стычке с йосскими повстанцами на пограничном шоссе близ города Грона. А маму Лён почти не помнил – она умерла, когда ему не было трех лет, во время эпидемии, прокатившейся по восточным округам Империи. С той поры Лён мотался по дошкольным приютам и школьным интернатам. Отца он видел не чаще раза в год – тот все время был то на одной, то на другой войне.
Прошлым летом Лёна отыскал в летнем интернатском лагере седой, похожий на профессора майор. “Крепитесь, мой мальчик… Отец до последней минуты вспоминал вас… Мы верим, что вы будете его достойной сменой…”
Лён не плакал. По правде говоря, отец в редкие дни свиданий казался ему чужим. Но зато появилась прочная спокойная гордость: “Я сын погибшего героя…”
А гвардейская школа после гадостной интернатской жизни показалась ему раем. Да, порядки были строгие, но в этой строгости ощущалась разумность, ясность и даже красота. Здесь не одобрялось, если кто-то один сильно привязывался к другому – личная дружба считалась сентиментальным чувством мягкотелых штатских мальчиков. Зато между всеми юными гвардейцами было воинское товарищество. Самому старшему курсанту-выпускнику в голову не могло придти поднять руку или даже грубо крикнуть на малыша-новичка. Побывавшие во многих битвах командиры-наставники с подчеркнутой вежливостью козыряли в ответ на приветствия девятилетних воспитанников и всем без исключения говорили “вы”.
И еще было много чудесного. Захватывающая душу торжественность при разводе караулов; щемящая печаль сигнала “Вечерняя зоря”; величие академической библиотеки, где собраны истории всех войн и подвигов, густота и обширность парка, в котором легко уединиться, чтобы помечтать о подвигах, которые совершишь ты сам. Случаев для героических дел представится немало: войны были во все эпохи человечества и, безусловно, будут и дальше. Тем более, что у возрождающей свою мощь Империи врагов предостаточно…
Конечно, ежедневная жизнь укладывалась в рамки уставов не всегда. Случались и шалости. Командиры взводов и рот и сам генерал – начальник школы – смотрели на них с известной долей снисходительности. Видимо, понимали: мальчишки есть мальчишки. Лишь бы их проказы не нарушали – это самое главное! – принципов гвардейской чести и не выходили за известные границы. Ну, а если порой и выходили, тогда…
– Курсант Бельский. Весьма сожалею, но вам придется снять пояс и доложить дежурному командиру, что вы отправляетесь под арест на сутки…